Затишье - Цвейг Арнольд - Страница 50

• Предыдущая
• 50/97
• Следующая

Унтер-офицер Гройлих посмотрел на него, высоко вздернул брови, несколько раз кивнул и сказал, вставая:

— Мне, друг, от солдат караульной роты известно, что ты парень хороший. Горемык, вроде Гриши, которых надо вызволять из лютой беды, еще великое множество — хоть отбавляй. На той стороне организуются Советы солдатских депутатов. Будь ты там, так уж, конечно, попал бы в Совет. А когда у нас дело дойдет до того же… Ну, подождем, время свое скажет.

Бертин смотрел на него, широко раскрыв глаза.

— Неужели… ты думаешь… и у нас могло бы…

— Помалкивай! — дружелюбно сказал ему Гройлих и подтолкнул его к двери.

В среду, рано поутру, штабной грузовик вместе с прочей поклажей доставил на станцию Мервинск писаря военно-полевого суда Бертина — как раз к тому поезду, который вез на родину.

С позиций под Барановичами через Брест и Варшаву множество холостых отпускников; в четверг вечером Бертин уже вернулся. Выйдя с вокзала, он плотнее запахнул шинель и, обжигаемый бесснежным морозом, зашагал по мерзлому шоссе в город, в свою теплую, светлую комнату, к горячему грогу. Когда он посмотрелся перед сном в висевшее на стене дешевое зеркальце — надо ли завтра бриться? — на него глянуло чье-то чужое лицо, осунувшееся, суровое, с плотно сжатыми губами.

На следующее утро, не успел член военного суда Познанский усесться за свой широкий письменный стол, как Бертин положил перед ним коротенькое заявление старшего врача доктора Вейнбергера: у солдата штрафной роты Г. Юргенса при исполнении обязанностей на копке картофеля для брестского гарнизона началось кровохарканье вследствие туберкулеза правого легкого, и с тех пор он лежит в своем отделении без всякой надежды на помощь. Желателен перевод в туберкулезный госпиталь в Беелице или Герберсдорфе. Ввиду этого лазарет крепости просит поддержать его ходатайство и назначить солдата штрафной роты Юргенса в ближайший воинский эшелон или санитарный поезд.

— А то как бы мы не оказались соучастниками скверного дела… превращения двух лет тюрьмы в смертный приговор, — закончил свой доклад Бертин. — Я уверен, что обер-лейтенант Винфрид окажет нам в этом деле поддержку, сделает именно то, что сделал бы сам Лихов.

— И я тоже не сомневаюсь, — сказал Познанский, которому Бертин, разумеется, еще во вторник утром рассказал об удивительной факте: как новелла, написанная им летом шестнадцатого, Зимой семнадцатого воплотилась в жизнь.

Все утро они проговорили о штрафной роте, которой командуют капитан-аристократ, лейтенант-буржуа и несколько унтер-офицеров; Бертину предстояло в один из ближайших дней секретно сделать о ней письменное сообщение. И, разумеется, он не мог утаить, а, наоборот, сразу выложил, что с людьми в общем обращаются прилично, если не считать штрафного учения до и после службы, но среди надзирателей есть убийца, унтер-офицер Клоске. Он попросту застрелил заключенного во время штрафного учения под тем предлогом, что тот собирался на него напасть.

— Но Гейн Юргенс был свидетелем этого случая. Солдату понадобилось отлучиться. Вместо того, чтобы, лежа на брюхе, произвести поворот, солдат встал и вытянул руку по направлению к отхожему месту. Для негодяя надзирателя этого оказалось достаточно: он выстрелил. «При таких обстоятельствах уж лучше околеть здесь в кровати, хотя такой случай — исключение, — сказал мне Гейн. — Но раз ты пришел, дружище, — продолжал он, — и уверяешь меня, что слухи на этот раз не обманывают, что в Брест-Литовске через наши головы заключают мир, так я согласен еще потрепыхаться. Постарайся, чтобы меня перевели в Беелиц или в другой туберкулезный госпиталь и немножко подштопали. Там ведь и питание получше, и положат меня на зимнее солнце и чистый воздух, да еще посмотрят рентгеном, что там у меня творится в грудной клетке». К толстякам Гейн Юргенс никогда не принадлежал, но и таким ходячим скелетом сроду не был, даже когда находился на «попечении» Глинского. Ну, а свое повествование я как будто завтра вечером должен возобновить; фельдфебель Понт велел передать мне, что обер-лейтенант в течение дня вернется из поездки с генералом по фронту. Ладно, попытаемся. История воскресшего Юргенса свое сделает, а мертвый Кройзинг и подавно поможет мне. И еще одним важным звеном в цепи будет вот эта бумажка. — Он указал на заявление Вейнбергера.

— Теперь я вижу, что от еврейских праздников тоже может быть толк. Если бы в прошлом сентябре вы не попивали новогоднее вино с врачом и прочими начальниками, не болтали с ними о том, о сем, Гейн Юргенс никогда не узнал бы, что его защитник из Этре отбывает службу относительно близко от крепости. Пути господни неисповедимы и, бывает, не лишены смысла — даже в армии.

Познанский втихомолку решил, что этому молодому человеку пошла на пользу задача, за которую он взялся: обрисовать в своем отчете реальную действительность и использовать его для утоления нужд своего бывшего клиента. «И очень даже на пользу», — повторил про себя Познанский и послал писаря Бертина в канцелярию за получением жалованья, табака, сигар и других льгот, какие полагаются штабисту.

Обер-лейтенант Винфрид, возвращаясь домой, весь сиял. Ранняя зима превратила непролазную дорожную грязь в хорошо просохшие ленты шоссе, на которых машины, правда, тряслись и подскакивали, но прибывали всюду, куда нужно, вплоть до передовых окопов. Заместитель Лихова генерал от инфантерии фон Тасснер с первых же недель войны прослыл на Восточном фронте способным малым, человеком продуманных суждений и проницательного ума. В бою под Танненбергом он во время наступления, или, вернее, ненаступления, армии Ренненкампфа не утратил спокойствия и с тех пор был на хорошем счету у Шиффенцана, что не мешало ему сохранить приверженность к своему командиру Лихову и с некоторой сдержанностью и не без юмора разделять его симпатии и антипатии. Никогда еще дивизионный генерал и адъютант главнокомандующего, внезапно нагрянувшие с тыла, не нагоняли так мало страха на сражающиеся войска. «Да это прямо рождественские ангелочки», — говорил один майор запаса на пружанском участке фронта. Русский пошел на мировую. Между Двинском и Тарнополем — ни одного выстрела. Доверчиво и с усмешкой приближаются солдаты к проволочным заграждениям неприятеля, и их пропускают — по приказу свыше, конечно. Они встречаются с русскими, своими товарищами по судьбе, и от счастья одинаково горячо бьются сердца под шинелями буро-серого и защитного цвета. Конец гнусной войне! Нет нужды стрелять друг в друга, долой ручные гранаты, долой химическое оружие, разящее даже тогда, когда оно не попадает в цель, если только вы недостаточно быстро выхватили из сумки противогаз. Правда, кое-где немецкие офицеры с недоверием отнеслись к происходящему, но у австрийских союзников между реками Стрый и Буг даже золотопогонников увлек за собой стремительный поток новых событий: они радовались миру, победному миру! Наша взяла!

Уезжая из Стоход обратно на знакомый и обжитый север, дивизионный генерал фон Тасснер сказал своему молодому спутнику, который плотно завернулся в шинель и удобно устроился на заднем сиденье большого экскурсионного мерседеса:

— Этих теперь ничем не выманишь за проволочные заграждения — наступать они уж не способны. Если так раздразнить армию ощутимой близостью конца войны, то волей-неволей приходится глотать пилюли, которые преподносит тебе противник — противник разумный, само собой, не страдающий манией величия, как в свое время великий Наполеон в Тильзите. Такие ошибки военная история допускает лишь однажды. Но, если бы его превосходительство генерал Шиффенцан спросил моего совета, я сказал бы, что в случае необходимости мы можем пригрозить противнику разрывом!

— Если он явится, — осторожно заметил Винфрид.

Дивизионный генерал ответил, поднимая воротник шинели, подбитой красным сукном:

— Явится. И подпишет, только бы дипломаты не испортили дело своей болтовней. И если у вас есть желание, молодой человек, прослыть пророком, то я, как старый ученик Дельбрюка, приду к вам на помощь и сделаю из вас если не Исайю, то, скажем, Аввакума или Софонию. Революция происходит приблизительно по следующей схеме — если, разумеется, взять за образец французскую, подарившую нам новую тактику, через наших Шарнгорстов и Гнейзенау. Сначала является Мирабо, в нашем случае Керенский, затем якобинцы устраняют жирондистов, а именно Милюкова и князя Львова, умеренных социал-демократов и социалистов-революционеров, другими словами, всякую возможность конституционной монархии и парламентаризма на лондонский манер. Новый Робеспьер — это Ленин. И так как он заключит мир, то продержится год-другой и будет мудрить над государственным аппаратом, пока вконец его не сломает. Тогда вернутся Бурбоны, то бишь какой-нибудь великий князь или цесаревич. У нас, немцев, окажется на Восточном фланге либерализованная Россия, с которой мы поведем оживленную торговлю, которую будем снабжать техниками, инженерами и всем, чего русские никогда не создадут собственными средствами, — никогда, молодой человек! Слушайте пророка Аввакума и помните, что не зря наш брат годами жил в пограничных гарнизонах, в Алленштейне, Торне, Познани, и поглощал все иностранные книги, переведенные на немецкий язык, какие только были под рукой. Разве не решено, что делегаты соберутся в Бресте, в литовском Бресте? Брестом-то он останется, но литовским или польским? Мы с вами явимся свидетелями торга вокруг этого вопроса и, конечно, скажем свое слово, поддержанное в случае надобности и пехотой, и артиллерией.

• Предыдущая
• 50/97
• Следующая