Затишье - Цвейг Арнольд - Страница 76

• Предыдущая
• 76/97
• Следующая

— Да, долговязый, ты прав, на такие предложения ни один черт не ответит.

Почта каждый день приносила Фезе газету «Гамбургер эхо», и он прекрасно знал, что у французов и англичан тон задает такая же публика, как у нас. Мы разошлись, кивнув друг другу, и Фезе исчез в табачном дыму трубок и сигарет вместе с другими солдатами своего отделения — двенадцатого, состоявшего из самых низкорослых. В этот день я видел Фезе в последний раз. Француз, как известно, дал на мирное предложение кайзера совершенно неожиданный ответ.

Бертин умолк и покачал головой. Должно быть, этот «последний раз» чем-то взволновал его.

Часы, висевшие между двух царских портретов, в футляре из орехового дерева, с медными гирями, которые приходилось каждое утро подтягивать вверх, благозвучно пробили четыре, прервав наступившую тишину.

Фельдфебель Понт откинулся на спинку кресла и, рассматривая то двуглавых орлов, намалеванных во всех четырех углах зала, то расписанный потолок, обрамленный гирляндами из листьев лавра, проговорил:

— Ce fut le ton qui fit la musique[21]. У господина Ленина другая гамма, но и она вряд ли придется по вкусу западным державам.

— С тех пор прошел целый год, — оптимистически заметил Винфрид. — С точки зрения потерь — ужасающая гора трупов. Но вернемся к вашим воспоминаниям, Бертин. Почему вы больше не увидели малыша Фезе?

— Через четыре дня француз выгнал нас из парка. Остолоп Бауде как-то застал меня в бараке, на койке, как в свое время — Гейна Юргенса: я был освобожден в тот день от послеобеденных работ. Упрямый осел Бауде, конечно, доложил о моем проступке начальству. А Пане фон Вране, разумеется, закатил мне три дня строгого ареста, не слушая моих оправданий и не разобравшись в сути дела, чему уже никто не удивлялся; все уже привыкли к такому порядку вещей. Это было одно из проявлений малой войны между командованием артиллерийского парка и ротным начальством. Вдаваться в подробности на этот счет сейчас не стоит. Итак, я получил три дня, очень важных для меня, как я расскажу вам потом: в эти дни я написал свою новеллу о Кройзинге. Провел я их под надзором унтер-офицера Бютнера, пользуясь всеми льготами, какие только может пожелать арестант. Но, по-видимому, француз мне позавидовал. Хотя он поступил со мной не так жестоко, как с бедным Кройзингом, но и ко мне был немилостив.

На третий день моего ареста на наши позиции с утра обрушились все силы ада.

— Обстреливают Тильский лес!

— Флаба!

— Огонь по Шомону!

— Да и нас не обойдут!

Одеваясь и приводя себя в порядок, я напряженно прислушивался к взволнованным голосам караульных. Дождь перестал. В Германии такое свинцовое декабрьское небо предвещало бы мороз. В роте наблюдалась какая-то необычная суматоха. При сложившейся обстановке было бы вполне естественно, если бы ротный командир отложил свой отпуск на два-три дня. Кругом лежали боеприпасы не менее чем на сорок тысяч выстрелов, ящики со снарядами высились целыми горами. А блиндажи? Блистали своим отсутствием. Ибо все ремесленники, плотники, столяры, каменщики строили и ремонтировали удобное жилье для наших канцелярских божков.

— Вернитесь в камеру. Но мы вас, пожалуй, не запрем, — сказал мне своим мальчишеским голосом Бютнер с присущей ему невозмутимостью.

Прибыли новые машины с боеприпасами. Я слышал, как взялись за дело команды грузчиков, вся рота скрылась из виду, солдаты поднимались на холм, в парк, который тянулся по дороге в Флаба. Солдатские сапоги громко стучали по деревянному настилу. Я забрался на нары и выглянул в отверстие, просверленное в стене, — источник света и воздуха: справа от меня помещалась канцелярия, перед которой суетились ротный командир в плаще и фуражке, вице-фельдфебель Суземиль и несколько унтер-офицеров. Ротный, видимо, читал лекцию по стратегии, указывая на различные точки, где можно было ожидать артиллерийского обстрела.

Через несколько часов господин Грасник сел в поезд и вместе со своим денщиком Миколайтом покатил в Германию. Вслед за ними обер-лейтенант Бендорф и тучный полковник Штейн умчались на машине в Дамвиллер, предоставив рядовым в артиллерийском парке и в роте подыхать. Да, именно так оно было, я сам все это видел.

Сестра Софи, сидевшая рядом с Бертином, прижалась к нему коленом.

Обер-лейтенант Винфрид пробормотал про себя:

— Позор!

А сестра Берб и унтер-офицер Гройлих не спускали глаз с перрона.

Снаружи доносились пыхтение и громыханье паровоза, великолепный корпус которого вскоре пронесся мимо окон.

— А откуда взялась стрельба? — спросил Познанский, обрезая кончик сигары.

— Француз двинулся — это мы узнали позднее — через Дуомон к северу и затем через Вошский лес в сторону Безанво. Он хотел таким образом отбить у нас всякую охоту отвоевывать потерянное. Что он при этом предпринял на левом берегу Мааса, я не знаю. В Жиберси нам рассказывали солдаты из аэростатной команды, что французы погрузили дальнобойное орудие на железнодорожную платформу и обстреляли наш фланг. Тогда мы даже этого не знали.

Только я вышел из надежного прикрытия нашей гауптвахты, чтобы немножко погреться в лучах бледного солнца, как вдруг в каких-нибудь двухстах метрах раздались хорошо знакомый вой, сатанинский свист и привычный грохот разрыва. Моя голова ушла в плечи. Обстреливался не какой-то отдельный холм — под обстрелом были мы. И, пока я размышлял о том, что сюда француз не может целиться, а, если бы, дескать, мог, он давно уже сделал бы это, раздались второй и третий удары, трах-тарарах, трах-тарарах!.. От взрыва наш барак затрясся. Должно быть, попало в какой-нибудь штабель гранат или ящиков со снарядами. А наша команда как раз занималась выгрузкой! Но солдаты повернулись спиной к опасности, бросились по лестнице вниз на дорогу, в укрытие. Между тем раздался новый гром взрыва, на этот раз сопровождаемый криками смертельного ужаса, тем нечеловеческим воем, который можно назвать акустическим гербом войны.

Мы собрались в караулке, белые как мел под загаром, и долговязый Бютнер разрешил и нам удирать. Пробежавший мимо телефонист, предоставивший коммутатор собственной судьбе, крикнул, что рота собирается в Жиберси. Я сказал своим, что здесь мы укрыты от осколков и что нападение продлится не больше нескольких минут. Но тут взрыв повторился, и, когда мы выглянули за угол, после того как осколки и комья земли осыпали нашу крышу и стены, мы заметили черные с белым клубы дыма — превосходную цель для артиллеристов противника: горел порох. И тут я увидел нечто иное: из санитарной палатки выбежал старый унтер-офицер Шнеефойхт со своими гамбуржцами и обоими берлинцами. Не прочь от парка бросился он, а как раз к парку, не мешкая и не бранясь, туда, откуда неслись крики. Это был их долг, для того они и носили на рукаве белую повязку с красным крестом, но этим они спасли честь нашего подразделения и показали, из какого металла отлиты наши старики! Вот оно как!

А господин обер-лейтенант Бендорф наскоро скомандовал: «Вызвать пожарные команды! Тушить пороховые склады!», затем быстро проковылял вниз по лестнице и как ни в чем не бывало сел в машину полковника. Француз продолжал стрелять, ориентируясь на столб дыма, а Шнеефойхт и его люди пронесли сначала серую плащ-палатку, затем побуревшую, затем опять серую. В первом же волочившемся по земле мешке лежало, пропитывая кровью импровизированные носилки, то, что некогда было малышом Фезе, собиравшимся в отпуск на январь. Та же судьба постигла — мы и это узнали лишь впоследствии — вечно вшивого Грота и батрака Вильгельма Шмидта — единственного неграмотного в роге: оба они вбежали в парк как раз в момент смертоносного взрыва. Погиб там, к моему ужасу, и Отто Рейнгольд, добродушный парень, мой сосед по койке и партнер по игре в скат.

— С десяток раненых сидят в придорожных канавах! — крикнул на ходу Шнеефойхт и велел нам убираться. И вдруг грохнуло так близко от нашего барака, что с гвоздя соскочила кастрюля, над крышей засвистели осколки. И мы решили: «Прощай, любезное отечество» — и помчались вниз по лестнице с одеялами и караваями хлеба в руках; я, впрочем, захватил с собой разные мелочи, включая наручные часы, которые при аресте сдал великану Бютнеру. Так француз кровью и сталью начертал нам пятнадцатого декабря шестнадцатого года свой ответ на гордое мирное предложение его величества… Вы понимаете теперь, почему я не возликовал вместе с вами?

• Предыдущая
• 76/97
• Следующая