Затишье - Цвейг Арнольд - Страница 94
- Предыдущая
- 94/97
- Следующая
— Мы тут бранимся, — сказал Клаус, — делаем много, но плохо. Надо действовать лучше: всех, кто умеет грамотно писать по-немецки, сосредоточить в Ковно. Для пяти-шести умных голов еще найдутся штатные единицы в отделе печати и в пятом отделе.
Значит, надо переправить Бертина из Мервинска в Ковно — в отдел печати округа «Обер-Ост», где ему будет неплохо житься, хотя неких сестер милосердия, к сожалению, придется перевести в виленский гарнизонный лазарет № 2, который, кажется, помещается в пригороде Антоколь. Винфрид как-то побывал там, правда совсем по другим делам.
Впрочем, все это далеко не так просто, чтобы спокойно спать, ни о чем не помышляя. Опасностей не оберешься. Засыпая, Винфрид увидел перед собой ряды пехотинцев в защитного цвета мундирах, они маршировали на плацу, нарядные, как оловянные солдатики, в новой, с иголочки амуниции, которую теперь, во время войны, вряд ли где увидишь.
Наутро начались телефонные звонки, один за другим приходили представители различных отделов штаба и мервинской комендатуры, получали инструкции, поздравляли господина капитана, расспрашивали его. Явился и ротмистр фон Бретшнейдер, очень озабоченный тем, что у него могут забрать отряды егерей, пехотинцев и обозный парк. Винфрид успокоил его заверениями, коварства которых Бретшнейдер не понял.
продекламировал Винфрид, перефразируя слова одного классика, то бишь Шиллера, которого он считал земляком Берб и который действительно был им. Винфрид хотел объяснить ротмистру, что никто еще ничего не знает, пока русские парламентеры не вернутся в Брест-Литовск. Они обещали приехать и приедут. А примкнут ли к ним державы Антанты — на этот счет пусть господин ротмистр не ломает себе голову: Англия и Франция не желают иметь ничего общего с этим призывом к миру и знай себе твердят, что, мол, по договору 1914 года запрещается заключать сепаратный мир. Даже американцы, по обыкновению разговаривающие с таким апломбом, с каким могут говорить только янки и еще не сделавшие в этой войне ни одного выстрела, «оставляют за собой право предпринять тот или иной шаг».
— Хозяева России! — с возмущением и презрением воскликнул комендант Мервинска. — Какие-то проходимцы, заговорщики без роду без племени, как метко охарактеризовал их десять лет тому назад рейхсканцлер Бюллов. Трех недель не позволит им русский народ продержаться. Мы только должны дать генералам время опомниться и повернуть на Петроград.
Адъютант, подняв брови, дружески, почти с восхищением кивнул молодому заводчику в кавалерийском мундире.
— Давайте лучше предоставим это нашему генералу Клаусу и народным комиссарам, заседающим в Смольном. Они ведь знают, чего хотят и что делают. Во всяком случае, настаивая на скорейшем заключении перемирия, они обладают властью осуществить его. Ведь за ними — народ, как за всяким правительством, обещающим хлеб и мир рабочим и крестьянам.
— Чистая демагогия! — С этими словами ротмистр поднялся. — Мы обещаем нашему народу победу, и величие, на немцев это всегда производило впечатление.
«Ты еще подивишься, мой милый, — думал Винфрид, провожая Бретшнейдера до дверей, — когда у тебя заберут людей и перебросят неведомо куда — то ли на Украину, то ли в Аррас, — да и сам ты еще можешь пасть смертью храбрых, может быть, на Пьяве, а может быть, на Ла-Манше».
Винфрид поднял телефонную трубку и приказал Понту пригласить друзей на чашку кофе к четырем часам — на этот раз не для того, чтобы слушать рассказы Бертина о его переживаниях в таком-то году, а чтобы самому поведать о днях, проведенных с необыкновенным человеком, с немецким генералом Клаусом. Но не успел он еще открыть рта, как раздался спокойный голос Понта, попросившего принять на несколько минут его и унтер-офицера Гройлиха. В четверг в подвале штабной виллы случилось чрезвычайное происшествие.
— Поднимитесь ко мне, — сказал Винфрид. «Что там могло случиться? — подумал он. — Может быть, солдаты чужой части забрались в водочный склад, а строгие блюстители нравственности опасаются, что дело не обошлось без участия наших вестовых?»
Когда унтер-офицеры рассказали о самоубийстве нестроевого солдата Игнаца Наумана в коридоре подвала, лицо Винфрида окаменело.
— Я не ослышался? — спросил он строго официально. — Самоубийство в квартире его превосходительства?
— К сожалению, да, — ответил Гройлих.
— Безобразие! — сказал молодой офицер сквозь зубы, и вдруг в нем поднялась вся ярость, накопившаяся в душе за последние недели, когда он слушал рассказы Бертина. — Не могли присмотреть за парнем! Повеситься на наших телефонных проводах! Мало здесь, что ли, отхожих мест!
Гройлих взглянул на возмущенного молодого офицера, который думал не об отчаянии и страхе смерти, мучивших бедного парня, а, по-видимому, о неприличии его поведения.
— Уверяю вас, господин капитан, никто из нас не подозревал о его намерении. Иначе мы не отпустили бы его одного. Бертин сказал, что он сам с удовольствием проводил бы беднягу до ретирада.
Винфрид между тем взял себя в руки.
— Черт возьми! — сказал он. — Хотя мы-то не причинили ему никакого вреда, все равно не оберешься неприятностей. От дяди моего нужно все скрыть. В его квартире, прямо под его комнатой, — история! К счастью, у комендатуры будет дел по горло, Бретшнейдеру придется докладывать в Мюнстер и его превосходительству Щиффенцану совсем о другом.
Фельдфебель Понт взглянул на часы.
— Если господин капитан хочет повидаться с членом военного суда…
— Сохрани бог, — ответил Винфрид. — Когда он высидит акт об этом происшествии, он и сам доложит мне. Была бы жива моя старая бабушка, — прибавил он, очевидно стараясь успокоиться, — она весь подвал прокурила бы можжевельником, чтобы спугнуть блуждающую душу с того места, где она совершила грех.
— В таких народных верованиях давно прошедших времен всегда есть разумное зерно, — сказал Гройлих, — хотя это разумное теперь продолжает жить лишь как суеверие.
— Пусть Познанский займется унтер-офицером, — приказал Винфрид, — который избил того дурня. Боже ты мой, чего захотел! Говорить с русской делегацией! И надо же было, чтобы нам об этом стало известно, гром его разрази!
Гройлих доложил, что, по мнению юристов, обвинение, выдвинутое против Клоске, не произведет особенного впечатления на суд. Этому солдафону зачтется двигавшее им патриотическое воодушевление. Несколько месяцев назад он уже застрелил одного солдата, тоже из штрафной роты, но и тогда его дело было официально прекращено.
— Так или иначе, — сказал Винфрид, — напишите заявление и возможно скорее дайте его мне на подпись. Как только на нем поставят штамп и пришьют к делу, с эпизодом будет покончено.
— Кстати, докладываю господину капитану, что четверть часа назад получено известие, будто бы Антанта решила не признавать петроградское правительство, не участвовать в так называемом заключении мира. А Соединенные Штаты намереваются двинуть на красных из Владивостока японский корпус.
— А что делается в Могилеве? — спросил Винфрид после короткой паузы.
— О-ля-ля! — ответил Понт на французский манер, как во времена их пребывания в монфоконском замке. — Новый главнокомандующий действует энергично, господину Крыленко пальца в рот не клади.
— Браво, — обрадовался Винфрид. — Тогда, пожалуй, свяжите меня с генералом Клаусом. Я хочу спросить, вызвать ли дядю или пусть себе спокойно сидит в Висбадене. Все эти Клемансо, Бальфуры, Вильсоны хотят, видно, заставить нас решиться на последний ход. Открыть полонез.
— А русские могут бросить на чашу весов более двух миллионов убитых и отказ от всякого обогащения, — подчеркнул Гройлих.
— Да, если бы убитые имели право голоса, как говорит наш дальновидный Бертин, — заключил разговор Винфрид. — Все эти гриши, кройзинги и как там их называют, все его товарищи-землекопы.
- Предыдущая
- 94/97
- Следующая
