Путь на Грумант. Чужие паруса - Бадигин Константин Сергеевич - Страница 38

• Предыдущая
• 38/110
• Следующая

В тот час покрыла волну черная тень варяжской лодьи. И варяги кричат из тумана:

— Куры фра, куры фра?[40]

Кирик затрубил в корабельный рог грозно и жалостно. Дружина прянула на ноги. И тянут лук крепко и стреляют метко. Поют стрелы, гремят долгомерные копья. Кирик забыл тоску и печаль, отдал сердце в руки веселью. Зовет, величает дружину:

— Мужи–двиняне! Не пустим варягов на Русь! Побьемся! Потешим сердца!

Корабли сошлись борт о борт, и двиняне, как взводень морской, опрокинулись в варяжское судно. Песню радости поет Кириково сердце. Блестит булатный оскорд. Как добрый косец траву, косит Кирик вражеские головы.

Но при последнем издыхании варяжский воевода пустил Кирику в сердце стрелу.

…Красное солнце идет к закату, варяжское трупье плывет к западу. Сколько двиняне празднуют о победе, о богатой добыче, столько тужат о Кирике. Он лежит со смертной стрелою в груди, весел и тих. На вечерней воде стал прощаться с дружиной:

— Поспешайте на Русь, на Двину с победною вестью. Оставьте меня и варяжское судно в благодарную жертву Студеному морю.

И дружина, затеплив по бортам жертвенной лодьи восковые свечи, с прощальною песней на своем корабле отплыла на Русь.

В полночь вздохнуло море, затрепетало пламя свечей, послышался крик гусиный и голос Олешин:

— Здрав будь, Кирик, брате и господине! Ликует Кирик о смертном видении:

— Олешенька, ты ли нарушил смертны оковы? Как восстал ты от вечного сна?..

Снова пронзительно вскричали гуси, затрепетали жертвенные огни, прозвенел Олешин голос:

— Я по тебя пришел … Сильнее смерти дружная любовь. Две тяжкие слезы выронил Кирик:

— Люто мне, люто! Я нарушил величество нашей любви…

В третий раз гуси вскричали, как трубы сгремели, колыхнулось пламя жертвенных свечей, и Кирик увидел названого брата. Глядят очи в очи, устами к устам. И голос Олешин, что весенний ручей и свирель:

— Кирик! Подвигом ратным стерта твоя вина перед братом. Мы с тобой поплывем в светлый путь, в Гусиную Белую Землю,[41] где вкушают покой души добрых и храбрых. Там играют вечные сполохи, туда прилетают легкокрылые гуси беседовать с мертвыми. Там немолчно рокочут победные гусли, похваляя героев.

Завязалась праматерь морская — поветерь — и взяла под крыло лодью–кораблик, где Кирик навек позабыл печаль и тоску.

Долго царило молчание у костра грумаланов. Былина о седой старине напомнила мореходам славные дела предков. Из тумана давнего прошлого выплывали древние корабли новгородцев…

Грести было тяжело: на буксире громоздкий плот.

Свежим ярким цветком раскрывалось полярное утро. И небо и море розовели нежными красками.

Алексей со Степаном уже хлопотали у плота, крепко привязывая его ремнями к корме осиновки. На плоту должен был остаться Степан и большим правилом удерживать его, чтобы не рыскал из стороны в сторону при буксировке. На лодке за весла сели Алексей с Ваней, Федора, как больного, усади ли на корму. Мишку в лодку не пустили, и он расположился на плоту у ног Степана, обиженно озираясь на Ваню.

Грести было тяжело: на буксире громоздкий плот. Домой вернулись только вечером, совсем выбившись из сил. Но Алексей боялся оставить плот на воде: не унесло бы в море ненароком. И через силу, не отдыхая, охотникам пришлось вытаскивать бревна на берег.

В избе все было в порядке. Около дверей и окон охотники заметили много медвежьих и песцовых следов, но пробраться внутрь зверям оказалось не под силу.

Войдя в горницу, Алексей прежде всего зажег светильню и добавил зарубки на своем календаре. Сейчас поморы были уверены, что уже недолго им осталось так отсчитывать время.

К следующему вечеру весь лес, привезенный с Моржового острова, был аккуратно сложен вплотную к стенам избы.

— И нам теплее, и лес сохраннее, радостно потирал руки Степан, смотря на штабеля бревен и досок, прикрывшие жилье зимовщиков.

НАЧАЛАСЬ ВТОРАЯ ЗИМА

Промелькнуло короткое полярное лето, и опять надвинулась осень. Дни быстро убывали. Так и не увидели в этом году мореходы долгожданный белый парус на горизонте. Во всех жила твердая вера, что будущим летом удастся им на собственном судне уйти на Русь, пока же была неизбежна еще одна зимовка на Беруне.

Вторую полярную зиму грумаланы встречали гораздо увереннее. Не такой уж страшной казалась им арктическая ночь. Не боялись они замерзнуть без теплой одежды, не думали с тревогой — долго ли еще продержатся старые мезенские куртки и бахилы. «Главный закройщик» Степан ловко орудовал острым ножом, кроил оленьи шкуры, в эту осень он задал всем особенно много работы.

Шить теперь умел даже Ваня. Да и плох тот мореход, что иголкой владеть не умеет. Мало ли для чего иголка в пути нужна, сшить новый парус или брезент на люк, заплату на старый парус поставить, буйно[42] сладить.

Летом поморы носили одежду, сшитую из тонкой шкурки оленя–неблюя. Легкая и мягкая замша–ровдуга шла на шапки и куртки, на штаны и рубахи. На ноги надевали легкие бахилы из нерпичьей кожи с толстой заячьей подошвой.

Зимой требовалась другая одежда. Прежде всего Степан выкроил малицы.

Малица — замечательная полярная шуба из оленьего меха. Она несколько мешковата, надевают ее через голову, как юбку. Но как она тепла! Если мороз схватит за руки, их можно, не снимая шубы, вытащить из рукавов и отогреть под мехом.

Оленья малица — надежный защитник от ветра и холода. Единственно, чего она не терпит, это сырости. Если промочишь, надо немедленно сушить, иначе мех подопреет и вылезет.

Бывают, однако, на севере такие холода, что дышать трудно, и ветер настолько свирепый, что даже сквозь малицу пронимает. На этот случай зимовщики обзавелись вторыми шубами — совиками. Покрой у них одинаков, только малица шьется мехом внутрь, а совик, наоборот, мехом наружу.

Если поверх оленьей малицы надеть песцовый совик — нет такого мороза, чтобы человека прошиб.

Зимние меховые пимы шили из койбы — шкуры с оленьих ног, шерстью наружу. Под пимы натягивали меховые чулки — липты.

От разворошенных сыромятных шкур в избе не успевал выветриваться удушливый запах, но поморы давно притерпелись к нему.

Ценной находкой обрадовал своих товарищей Федор. Он обнаружил в скале, что была рядом с избой, небольшую пещеру с узким входом. Зимние метели набивали сюда снег, который летом почти не таял. За много–много лет здесь образовался плотный пласт старого снега и льда. Пещера превратилась в естественный погреб–холодильник, как нельзя лучше подходивший для хранения продовольствия и богатого промысла грумаланов.

Много разного добра поместилось в пещеру–кладовую. Чтобы не искушать ни песца, ни ошкуя, поморы завалили нижнюю часть расщелины камнями. Теперь попасть в кладовую можно было только приставив к скале высокую стремянку. И сам вход в склад Федор закрыл прочной деревянной дверью с засовом из толстого бруса.

Поморы готовились расширить охоту на песца. Они поставили уже не по пять, а по десять кулемок на каждого. Песцовая охота давала свежее мясо, ценные шкурки, а главное — хорошую, почти ежедневную прогулку на чистом воздухе.

— Наперед всего думать надо, как себя от цинги уберечь, — не уставал повторять Химков.

На осеннюю охоту за оленем отец иногда отпускал Ваню уже самостоятельно, и редко когда мальчик возвращался с пустыми руками.

Вот и сегодня Ваня караулит, притаившись в скалах у горной речушки. Свергаясь водопадом с каменного уступа, ручей образовал здесь, пониже Ваниной засады, чистый прозрачный водоем… Показались олени… Щелкая на ходу широкими копытами, они легкой, осторожной рысцой подошли к водопою. Впереди стада размашисто бежал вожак — старый олень с красивыми ветвистыми рогами. Животные то и дело оборачивались к ветру, шевеля ноздрями.

• Предыдущая
• 38/110
• Следующая