Были давние и недавние - Званцев Сергей - Страница 60
- Предыдущая
- 60/77
- Следующая
— Главная причина — не обувь, — сказала Татьяна, — а то, что родители не хотят, чтобы детям вдалбливали фашистские взгляды, я так думаю.
— Да, да, ты права! — тотчас согласился Лев Николаевич. — На днях был приказ: сдать все русские учебники для исправлений и дополнений. Воображаю, что за исправления!
Татьяна чему-то улыбнулась.
— Да, исправляют двое учителей. Я их знаю. У них училась. Самые отъявленные черносотенцы. Теперь они у немцев — первые особы. Да вот беда: там, где эти изменники вписывают в учебники, скажем, о доблести германских войск и о варварстве русских, ученики пишут одно только слово поверх: «Брехня!» Целая группа старшеклассников работает над этим словом. Учебников-то много!
— А ты откуда знаешь? — с беспокойством спросил Лев Николаевич. — Ты что? Уже связалась с партизанам и?
— Ну какие же это партизаны? — искренне удивилась Татьяна. — Партизаны — это те, кто взрывает поезда, а мы…
— Ах, «мы»! — удивился старик. — И ты, значит?
Татьяна промолчала, славно улыбаясь. Лев Николаевич любил эту Танину улыбку: и веселая, и хитрая, и добродушная. «Как бы не попалась она фашистам!» — с отчаянием в душе подумал Исаков.
В комнату, не постучавшись, вошла Софья. Это поразило Льва Николаевича: девушка была всегда вежлива и деликатна. Старика потрясло еще больше ее лицо: бледное, какое-то неживое.
— Лену расстреляли… — с порога сказала она беззвучным голосом. — И мужа. Еще вчера. Пришла бумага: можете взять трупы для похорон. Оба умерли от болезни сердца, так сказано…
Она опустилась на пол, закричала:
— К маме, к маме идите! Она умрет!
Человек многое может перенести. Он ходит, ест, занимается домашними делами. Он может даже иной раз улыбнуться. И все же это уже не прежний человек. В нем что-то прибавилось или, возможно, убавилось.
Марья Васильевна после казни и торопливых, безлюдных похорон дочери и ее мужа по-прежнему занималась домашним хозяйством, беспокоилась, если оставшиеся у нее три дочери или какая-нибудь из них опаздывали вернуться домой, добывала для них пищу в очередях, продавая на толкучке домашние вещи. Однако Лев Николаевич, лучше всех знавший ее, замечал в глазах старой женщины что-то остановившееся. В душе старик ожесточился. Ему в голову не раз уже приходила мысль, что, мол, хорошо было бы совершить что-то героическое, что-то особенно чувствительное для немцев. «В конце концов, — думал Лев Николаевич, — я уже так стар, что вот-вот умру. Но я не хотел бы умереть в постели. Я даже ничем особенно и не рискую, бросив гранату или застрелив ну хотя бы главного полицейского охранной полиции Стоянова. Да, да, именно его!»
Начальник таганрогской полиции Б. В. Стоянов был хорошо известен Льву Николаевичу еще в те времена, когда Стоянов студентом приезжал на каникулы к отцу — чиновнику таможни, лучшему шахматисту города, к которому не раз приходил играть в шахматы Лев Николаевич — старый любитель этой игры. Молодой, розовощекий херувим — таким запомнился Борис, Стоянов Льву Николаевичу. И вот теперь он — активнейший пособник фашистов, вешатель русских люден, получивший, как сказано все в том же «Новом слове», германский знак отличия 2-го класса — серебряный орден с мечами. Можно ли терпеть, что такой негодяй ходит по русской земле?!
Не удивительно, что при таком все возраставшем и укреплявшемся настроении Лев Николаевич неожиданно для дочерей Марьи Васильевны спокойно и даже одобрительно отнесся к очень странному разговору, состоявшемуся у него в кабинете. Пришли, и притом сохраняя какой-то таинственный вид, и Оля, и Софья, и Татьяна, и тотчас в дверь постучали.
Татьяна, выпорхнувшая навстречу, впустила высокого и худого молодого человека лет восемнадцати, в котором Лев Николаевич признал сына известного ему таганрогского жителя — инженера Кобрина, расстрелянного в первые дни нашествия фашистов.
— Это Витя Кобрин, — сказала Татьяна, краснея и запинаясь. — Вы, дедушка, разрешите нам… Мы просто хотим поболтать тут о всяких пустяках…
Говоря так, Татьяна чуть подталкивала старика к двери, ведущей в его спальню. Неожиданно Лев Николаевич сказал:
— Слушайте, вы, дети! Если вы что-то задумали, ну что-то против фашистов, то имейте в виду, что с моей помощью вам это будет сделать легче!
Молодые люди переглянулись:
— Ничего особенного… — нерешительно сказала Софья, делая вид, что не замечает негодующих взглядов остальных ребят. — Мы просто хотим, чтобы сообщения советского радио становились известными населению… Ну, что вы на меня уставились? — сердито закричала она сестрам и помрачневшему юноше. — Дедушка… Лев Николаевич — не такой человек! И если он сказал… Нам с ним выгодно работать вместе! Я хотела сказать — не выгодно, а удобно, что ли. У него пишущая машинка, и Таня сможет печатать… Сколько экземпляров берет машинка?
— Если тонкая бумага, то все десять, — объяснил Лев Николаевич. — У меня есть тонкая, листов двести. Вот!
Он по-молодому быстро подбежал к высокому старинному шкафу и, присев на корточки, с трудом вытянул туго ходивший нижний ящик. Там лежала нарезанная бумага.
— А копирка? — деловито спросила Татьяна.
— Есть копирка! — весело ответил Лев Николаевич, поднимаясь.
Татьяна села за пишущую машинку и сделала закладку. Вошло под каретку даже не десять, а одиннадцать экземпляров. Витя Кобрин молча протянул ей текст сегодняшней передачи Совинформбюро, и Таня принялась перепечатывать, сильно ударяя по клавишам. В этот момент в кабинет вошла Марья Васильевна. Лев Николаевич поймал себя на том, как болезненно сжалось у него сердце. «Она стала горбиться. Этого совсем недавно еще не было», — подумал Лев Николаевич.
Марья Васильевна быстро оглядела комнату и, видимо, сразу поняла, что означает это сборище. Она обратилась к хозяину кабинета:
— Лев Николаевич, как же вам не стыдно…
— Да ничего тут страшного нет… — оправдывался смущенный Лев Николаевич. — Просто перепечатываем содержание передач советского радио. Как только в дверь постучат, унесем вон!
— Нет, я толкую о другом, — тихо ответила Марья Васильевна. — Как же это? Почему вы меня не позвали и не сказали мне? Разве я не могу раздавать ваши листовки… ну, на базаре, где я бываю и где я не так брошусь в глаза, как, если, скажем, туда придет молодежь!
Татьяна вскочила и бросилась к матери. Но еще раньше ее нежно обняла, заплакав, Софья. Лев Николаевич смущенно молчал. Так вот что! Если уж дело дошло до того, что запуганная и несчастная старуха готова рискнуть головой, — а распространять листовки — это риск мучительной смерти, — то, значит, дело зашло далеко! Ему надо торопиться с собственным решением!
Примерно через час, когда все разошлись с напечатанными Татьяной сообщениями Совинформбюро, Лев Николаевич, оставшись один, ходил по тесной квартире, обдумывая свое решение. Он хорошо знал из многолетней своей судебной практики, что часто замысел убийства срывается из-за какого-нибудь пустяка. Лев Николаевич ясно представлял свой путь: он пойдет на прием к начальнику полиции Стоянову, тот его, как адвоката, зарегистрированного в надлежащем порядке, по всей вероятности, примет. Войдя в кабинет, Лев Николаевич будет держать в левой руке заготовленное прошение и, таким образом, беспрепятственно дойдет до стола, за которым восседает этот выродок. Тогда Лев Николаевич выхватит из кармана — правого кармана — пиджака бутылочку с серной кислотой и отработанным движением плеснет кислотой в глаза негодяю. Лучше бы выстрелить или бросить гранату. Но откуда ее достать? Это долго и малонадежно, к тому же Лев Николаевич не умел обращаться с оружием, плеснуть из бутылочки с достаточно широким горлом он, по всей вероятности, сумеет. Конечно, и тут имеется сомнение: известно из судебной практики, что Веря Фингер, стрелявшая в генерала Трепова из револьвера в упор, не сумела убить его. Всяко бывает. Будем надеяться, что на этот раз замысел удастся. «Если на свете есть бог, удастся!» — подумал под конец Лев Николаевич, не совсем и к старости потерявший былую веру, но сейчас упрекнувший себя, что вмешивает бога в столь земные помыслы. Да, а серная кислота? Попрошу у аптекаря Адамова — старый знакомый. Скажу — надо отмыть ванну…
- Предыдущая
- 60/77
- Следующая
