Мадемуазель Шанель - Гортнер Кристофер Уильям - Страница 102

• Предыдущая
• 102/106
• Следующая

И я вернулась в «Риц», в свои апартаменты, провонявшие дымом немецких сигарет, с пятном в ванной, куда, наверное, кто только не мочился. Я заставила горничную вылизать комнаты, потом приказала доставить из квартиры на улице Камбон кое-какую мебель, чтобы помещения хоть как-то походили на нормальное жилье. И все равно не чувствовала себя здесь дома. Когда по городу прошел слух, что войска союзников уже на подходе, Париж взбунтовался. В одночасье он стал напоминать пропитанную кровью преисподнюю, и тем не менее мне он казался пустым, как сцена после окончания спектакля: занавес опустился, скрыл декорации, правда финал всего действа оказался куда более громким, чем недавние аплодисменты.

Я ждала от будущего самого худшего. Прежде всего оно материализовалось в виде моего друга Сержа Лифаря. За несколько недель до катастрофы, когда силы союзников еще были на подступах к городу, немцы помогали бежать всем, у кого были средства, а тех, у кого таковых не оказалось, с собой не брали. Его последний обожатель из немцев предложил Лифарю перебраться в Цюрих, вместо этого Серж бросился ко мне. Лифарь притащил с собой сумку, набитую натертыми канифолью балетными тапочками. Он совсем обезумел от страха, поскольку отплясывал перед врагом и теперь пожинал плоды.

— Арлетти арестовали, — заявил он, ввалившись ко мне в номер. — Посадили в тюрьму. Мари-Луиза скрывается, Кокто тоже. Они придут и за нами, Коко.

— Можешь оставаться здесь, — сказала я. — Я никуда бежать не собираюсь.

Я сама удивлялась своей смелости. Из окна квартиры Жожо Серта, выходящего на площадь Согласия, мы смотрели, как в город входит свобода во главе с генералом де Голлем. Колонны солдат маршем прошли к Триумфальной арке, их встречали восторженные крики, в воздух летели головные уборы, толпы заполняли даже боковые улочки, а агенты «Свободной Франции» уже открыли охоту за подозреваемыми в сотрудничестве с оккупантами. Представление о том, что нас ждет, мы получили, когда раздался выстрел снайпера и стекла в окнах квартиры разлетелись вдребезги; все попа?дали на пол, осыпаемые тысячами летящих во все стороны осколков. Когда с опаской встали, оказалось, что Жожо все еще на балконе, потрясает кулаком невидимому стрелку и орет во всю глотку:

— Ну-ка, попробуй еще! Ты ведь промазал! Попробуй еще, hijos de puta![49] — Потом он повернулся к нам, не в силах сдержать улыбку. — Прошу прощения за некоторые неудобства.

Я рассмеялась, глядя на его браваду.

К сентябрю 1944 года Париж был свободен. Чтобы как-то отпраздновать освобождение, в окнах своего магазина я повесила объявление, что военным мои духи будут выдавать бесплатно. Американцы, британцы и канадцы часами стояли в очереди, как совсем еще недавно немецкие солдаты, чтобы воспользоваться моей щедростью и получить несомненное доказательство того, что они побывали в Париже в эти исторические дни. Мой персонал от усталости едва стоял на ногах; я сама раздавала флаконы мужчинам, поражаясь их молодости и жизнелюбию. Они были, как и всегда, неисправимы, швыряли деньгами в бистро и кабаре, охотились за женщинами, да и за мужчинами тоже. Берлин был у них еще впереди, скорчившийся под обломками собственных ужасов.

— Они убивали людей тысячами! — плакала Мися. — Миллионами!

Я никак не реагировала на ее причитания. Да и что можно было сказать? Даже если бы мы об этом знали тогда, что бы мы могли сделать? Никто не хотел закончить свои дни в концлагере. Как могли мы, жалкая горстка, спасти миллионы?

Именно это я снова и снова повторяла сама себе.

Но и это не приносило мне облегчения.

Меня разбудил настойчивый стук в дверь. Пока я пыталась подняться с постели, шарила рукой, чтобы нащупать халат, Лифарь, который спал внизу, подошел к лестнице.

— Коко! Коко! Они пришли! — громко зашептал он.

Я, кое-как завернувшись в халат, спустилась вниз. Прижала ладонь к его губам:

— Тише!

Мы оба застыли, прислушиваясь, ждали, что будет дальше. Стук возобновился, дверь уже едва держалась в петлях, и тогда я толкнула Лифаря в сторону дальнего шкафа:

— Спрячься вон там! Скорее!

Он бросился в большой, встроенный в стену шкаф, закрыл дверцу, а я завязала халат, пригладила взъерошенные волосы и отодвинула засов.

За дверью стояли двое мужчин в рубашках с коротким рукавом и сандалиях, на голове береты, лица каменные. Сомнений не было — это члены «Свободной Франции», или Fifis, как мы в насмешку окрестили их за жестокие методы. Именно они проводили аресты сотен женщин в Париже и на территориях, руководимых правительством в Виши. Этих женщин заклеймили в коллаборационизме, обрили наголо, избили и провели по улицам в одном белье перед разъяренной толпой.

— Мадемуазель Шанель? — спросил тот, что повыше, с тупым лицом и оловянными глазами; я не успела ответить, как он прибавил: — Мы пришли, чтобы сопровождать вас.

— Правда? — Я положила руку на бедро. — Еще довольно рано, чтобы делать визиты.

— Пойдешь с нами как миленькая. Иначе арестуем и потащим силой, мадемуазель.

Я, конечно же, отметила саркастический тон, каким он произнес последнее слово.

— Прекрасно, — сказала я. — Только дайте мне несколько минут, должна же я привести себя в более приличный вид, хорошо?

Отодвинув меня плечом, они прошли внутрь, вынудив меня лишь слегка приоткрыть дверцу шкафа, чтобы схватить первое, что попалось под руку, и при этом не выдать притаившегося за висящими пальто Лифаря. Я прошла в ванную комнату, оделась, причесалась, накрасила губы и появилась как раз вовремя, застав одного из них возле шкафа. Слава богу, я оставила дверцу открытой. Если б он сам открыл ее, то обязательно увидел бы Лифаря.

— Ну, джентльмены, я готова. Пошли? — весело произнесла я и направилась к выходу.

И они двинулись за мной, как две злобные, но послушные собаки. Но там, куда мы направлялись, утешение или помощь я вряд ли найду.

Меня доставили не в печально знаменитую тюрьму Френ, где деятели «Свободной Франции» держали многих из так называемых горизонтальных коллаборационисток, а в ближайший полицейский участок, на стенах которого все еще проступали очертания накатанной с помощью валика свастики. Меня поместили в комнате без окон, усадив перед изрезанным столом, на котором стояла одинокая пепельница.

Я ждала более часа. Наконец явился следователь. Он не представился, зато швырнул на стол толстую папку, от одного вида которой у меня тревожно заныло сердце, и уселся напротив.

— Итак, Габриэль Бонёр Шанель, также известная как Коко или Мадемуазель, — сказал он, открывая досье. Я не стала вытягивать шею, чтобы увидеть, что он там читает. Но мне было не по себе, когда я наблюдала, как он прилаживает на носу очки и откашливается. — Я правильно назвал ваше имя и прозвища?

— Полагаю, вы это и сами знаете, — ответила я, закуривая. — Вы же должны знать, кого арестовываете.

— О нет. — Он бросил на меня быстрый проницательный взгляд. — Вы не арестованы. Пока у нас будет неформальная беседа, если не возражаете.

— Понятно, — отозвалась я.

Неформальная беседа — значит, не для протокола, что, разумеется, в любой момент может перейти в формальную, если вдруг я стану упрямиться и откажусь с ними сотрудничать.

Он вернулся к своему досье, стал равнодушно перелистывать, а я тем временем нервно курила, изображая совершенную беззаботность, которой на самом деле в душе не было и в помине. Наконец он нарушил молчание:

— Вы были знакомы с бароном Хансом Гюнтером фон Динклаге, известным под именем Шпатц?

Отпираться было бессмысленно, бесполезно и даже вредно.

— Да. Я знала его.

— Способствовал ли он освобождению из немецкого лагеря для интернированных некоего Андре Паласа?

Я кивнула:

— Он предложил помощь, и я, естественно, ее приняла. Андре — мой племянник.

— Действительно. — Он снова заглянул в досье, и на лбу у него возникла озабоченная складка. — А сами вы когда-либо ездили в Берлин, чтобы встретиться с полковником Шелленбергом?

• Предыдущая
• 102/106
• Следующая