«Качай маятник»! Особист из будущего (сборник) - Корчевский Юрий Григорьевич - Страница 117

• Предыдущая
• 117/175
• Следующая

– Разумно. Но ведь и приказ Гитлера или Власова я отменить не могу. Придется выполнять. За неисполнение приказа в условиях военного времени немцы могут покарать жестоко – вплоть до расстрела. А сдаться можно американцам или англичанам. Я свяжусь со своими, и позже мы вас найдем. Запомните пароль для связи с Москвой по рации: «В Варшаве дождь». Отзыв: «У нас есть зонтик». – Я назвал частоту передатчика. – Москва на связи постоянно. Что она решит, мне неизвестно. Человек на рации свой, надежный.

– Начальник радиостанции и радист – мои люди, сам подбирал.

– Отлично, хотя бы проблем со связью не будет. Тогда – удачи, и прощайте!

– И тебе счастливо до своих добраться. Мы завтра уходим, сегодня в эшелоны грузиться будем. Потому в форме этой послезавтра в городке появляться опасно, могут за дезертира принять.

– Спасибо за подсказку.

Указаний следовать за власовцами я не имел и потому должен возвращаться назад. Нехорошо получалось: до власовцев добрался, с начальником штаба переговорил, а результатов никаких – ни «да», ни «нет». Такой вариант майор Бодров со мной даже не обговаривал. Придется возвращаться несолоно хлебавши. Первое задание в новом отделе – и, счи-

тай, провал. Настроение упало. Я задумался. Как теперь выбираться? Я надеялся, что власовцев отправят на Восточный фронт, я пойду с ними, а там уж, после связи с Москвой, нам устроят «коридор». Получается, снова в одиночку назад.

– Чего задумался, Федор?

– Думаю, как назад выбираться.

– Может, у меня останешься? Ваши все время наступают, глядишь – через неделю-две никуда идти и не надо будет – рисковать. Здесь их встретишь.

– Невозможно. Спросят ведь – что две недели делал, почему бездействовал?

– Ты мужчина, раз так решил – действуй. Когда уходишь?

– Сегодня – сейчас.

Эльжбета пустила слезу.

– Ну почему так? Только познакомишься с порядочным мужчиной, как сразу его теряешь?

– Жизнь – штука сложная.

– Ты женат?

Я отрицательно покачал головой. Эльжбета вытерла слезы.

– Мне скоро на работу – пойду соберу тебе поесть в дорогу.

Она завернула в пергаментную бумагу кусок вчерашнего мяса, пару вареных яичек, полбуханки хлеба.

– Вот, кушай и вспоминай меня. Ты ведь даже не обещаешь вернуться, медведь.

– Служба такая. Откуда мне знать, где я буду через месяц или два. Может, меня к тому времени и в живых уже не будет.

– Не говори так, лучше поцелуй.

Я нежно поцеловал ее в губы.

– Не так!

Эльжбета горячо меня обняла и крепко, почти до боли, впилась в мои губы.

Уложив сверток с продуктами в ранец, я натянул сапоги, надел пилотку, повесил на плечо автомат. По старой привычке попрыгал.

– Федор, – не знаю, как тебя зовут на самом деле, – пока поезда ходят, езжай поездом до Варшавы, а там уж – по обстановке.

– Спасибо. Желаю тебе удачи.

Долгие проводы – лишние слезы. Я вышел и пошел к вокзалу не оглядываясь.

Ехать в Варшаву поездом заманчиво, только есть одно

«но» – нет сейчас в Варшаве власовских частей. Я там буду как белая ворона. Можно спороть нашивку на рукаве, в остальном форма – как у солдат вермахта. Но документы у меня на власовца, языка не знаю, так что удаление нашивки с рукава сути не меняет – это до первого патруля или КПП. И еще одно меня напрягало. Первый Белорусский фронт наносил удар в направлении Лодзь – Познань, а я сейчас находился в полосе действия Первого Украинского фронта, который шел на Ченстохову, фактически – на Гливице, где я сейчас был. При счастливом стечении обстоятельств, если мне удастся перейти фронт, хотелось бы сделать это на Первом Белорусском. Там я знаю многих командиров, а отделы СМЕРШа – и вовсе как свои пять пальцев.

При переходе же в полосе Первого Украинского фронта возможны неприятные последствия. Я во власовской форме, документы настоящие, власовские. А на фронте эсэсовцев и наших бывших, перешедших на сторону немцев – тех же власовцев, украинцев из дивизии «Галичина», – не жаловали, расстреливали сразу. И слова сказать не успеешь, как шлепнут. А если и доведут до особиста, так отмутузят изрядно. И особист может словам не поверить: до Москвы далеко, связь плохая – проще расстрелять. Потому и опасался.

Я добрался до вокзала, уселся на лавочке. Дела до меня никому не было: народ сновал туда-сюда, нагруженный сумками, чемоданами, баулами. Чувствовалась нервозность. В основном люди ехали на поездах в западном направлении, стараясь убраться подальше от наступающего вала частей Красной Армии. Кто-то боялся небылиц о зверствах Красной Армии, кто-то реально боялся расправы, чувствуя за собой грехи в виде работы на немцев или сотрудничества с ними. Вот и торопились, чуя, откуда ветер дует.

Все-таки я решил ехать поездом – пешком уж очень далеко было, и риска не меньше; потом сойти перед Варшавой на какой-нибудь маленькой станции или просто спрыгнуть с поезда.

Я дождался, когда подойдет поезд до Варшавы, сел и снова прикинулся спящим. Пассажиров было немного, к тому же половина – в военной форме. Но контролеров не было.

Часа через три я подошел к расписанию. Так, в Варшаву поезд прибывает в четыре утра, перед столицей остановка будет в три двадцать. Вот здесь мне и следует выйти из поезда. В Варшаве на вокзале патрули будут – вылавливать дезер-

тиров, уклоняющихся от призыва во вспомогательные части или на трудовой фронт поляков.

Я снова сел в угол, да и задремал по-настоящему.

Проснулся от толчка. За окном в темноте проплывали станционные постройки. Кинул взгляд на часы. Е-мое! Три тридцать! Моя станция! Проспал! Я вскочил и кинулся бегом из вагона, провожаемый удивленными взглядами редких неспящих пассажиров. С подножки соскочил на ходу, но на ногах устоял.

Подошел к зданию вокзала, прочитал вывеску – Прушкув. Все правильно, следующая остановка поезда должна быть – Варшава.

В здание вокзала я заходить не стал. На улице промозгло, если патруль и есть – то внутри, греются. Прошел по путям, и когда станционные постройки закончились, вышел в поле. Теперь мне – на восток. В поезде удалось отдохнуть и вздремнуть, потому шагал быстро. И еще одна причина была – холод. На мне была легкая курточка, в поле – ветрено, и только быстрая ходьба не позволяла замерзнуть.

До восхода солнца успел, по моим прикидкам, пройти километров десять-двенадцать. Надо мной, хорошо видимые в первых лучах восходящего солнца, проплыли наши бомбардировщики Пе-2. Хорошо летчикам! Не надо пешком топать, пыль глотать. Час полета – и ты на аэродроме. А мне пешком – и не один день.

Я вышел на дорогу. По ней идти было несравнимо легче.

Прошагал около километра и увидел на обочине мотоцикл с коляской. Немец-водитель возился с мотором. На каске блестели очки-консервы, лицо пыльное, лишь светлые круги вокруг глаз. Увидев меня, он насторожился и взялся за автомат, но, разглядев при приближении мою форму, успокоился и бросил автомат в коляску. Несколько раз нажал ногой на кик-стартер. Мотор чихнул, но не завелся. Тут и я подошел.

– Камрад… – и дальше по-немецки.

Да я и без слов понял, что подтолкнуть надо.

– Я-я, – отвечаю ему, а сам стараюсь не повернуться к нему левым боком, чтобы он нашивку РОА на моем рукаве не увидел.

Немец уселся в седло, а я, пользуясь, моментом, рубанул его ребром ладони по шее. Немчик обмяк и завалился на руль. Я снял его с мотоцикла и оттащил подальше – в кусты. Там обшарил. В нагрудном кармане пакет бумажный засургучен-

ный обнаружил. Вскрывать не стал – все равно по-немецки читать не умею. Надел поверх своей пилотки его каску с очками. А ведь немец-то одного со мной телосложения. Снял с него куртку, надел на себя и застегнул на все пуговицы, а свою зашвырнул подальше в кусты. С виду я теперь немец, одно плохо – языка не знаю.

Вернулся к мотоциклу, ранец и автомат в коляску бросил. Натужился, покатил мотоцикл – все быстрее и быстрее, и бросил сцепление. Мотор завелся, и я вскочил на подножку. Хороший мотоцикл BMW, я на таком уже не раз ездил. Дал газу, и ветер начал выдавливать из глаз слезы. Вспомнив об очках-консервах, я стянул их со шлема на лицо. Ехать сразу стало удобнее.

• Предыдущая
• 117/175
• Следующая