Дьявольское биополе - Родионов Станислав Васильевич - Страница 17

• Предыдущая
• 17/35
• Следующая

Странную мы представляли группу: я за столом, пожилая женщина напротив меня, а Леденцов в углу. И тишина, нарушаемая лишь нашим дыханием.

– Клавдия Ивановна, вы можете давать показания?

– Если надо…

– Очень надо.

Леденцов подобрал под себя ноги, запустил руки в карманы литой куртки и втянул голову в плечи – ястреб на утесе. Эта вот поза, готовая к полету и требующая лишь указать жертву, побудила меня спросить про главное:

– Клавдия Ивановна, вы кого-нибудь подозреваете?

– Кого мне подозревать?…

– Подумайте, переберите в памяти всех знакомых, вспомните разные ситуации.

– Я Матвея два месяца не видела.

– Переписывались, перезванивались?…

– Писать он не любит, а телефонов в поселке не поставили.

– Клавдия Ивановна, все-таки покопайтесь в памяти… Может быть, ваш муж кого-то боялся, что-то говорил, кто-то ему угрожал? Может быть, были какие-то намеки, которым вы не придали значения…

– Намек был, – вяло согласилась она.

– Какой? – почти вздрогнул я, да и Леденцов перестал дышать.

– Пошла на той неделе за брусникой. Иду по дороге, тихо, туман еще не высох. И вот чувствую, как ложится на мое правое плечо чья-то рука. Я корзинку-то выронила и как бы ошалела. Голову повернуть боюсь, шею страхом заморозило. Все ж таки глянула. А он сидит на моем плече. Не ужас ли?

– Кто сидит?

– Черный, остроносый и как бы в ухо мое целится.

– Да кто?

– Ворон черный. Ну, я кыш заорала. Он и полетел, но неохотно.

– Что же это за намек, Клавдия Ивановна?

– Не к добру. Вот Матвей и преставился.

– Да не преставился, а его убили, – слегка раздраженно уточнил я.

Леденцов поднялся, догадавшись, что с этой женщиной допрос скорым не выйдет.

– Сергей Георгиевич, займусь делом.

– Боря, я позвоню.

Кожеваткина его ухода не заметила, как не замечала и присутствия. Наверное, она и меня-то видела по-особому: в тумане, за горизонтом или кверху ногами. По крайней мере, в ее светло-серых глазах осмысленность брезжила не ярче силуэта в тумане. Да еще седые волосы, лезущие на эти глаза сумасшедшей паклей. Я понимал ее состояние, но мне нужна была информация.

– Клавдия Ивановна, – начал я уже другим, долготерпеливым голосом, – расскажите мне о супруге.

– Что рассказать?

– Все. Характер, увлечения, здоровье, внешность, друзей…

– Курчавый был, сильно курчавый.

– А разве не лысый? – удивился я, вспомнив фотографию на паспорте.

– Это уж на пенсии облысел. Зоркость у него была кошачья.

– А разве очков не носил? – опять вспомнил их я, лежавших рядом с опухшей головой.

– На пенсии врач прописал. Сердцем, случалось, маялся.

– На пенсии?

– Ну да. Раз приезжает с дачи, схватился за грудь да в кресло и повалился. Клапан, говорит, отказал. Я сую валидол, хочу «неотложку» пригласить. А Матвей стонет да причитает, что, мол, клапан отказал, а купить негде. Вот какой был мужик.

– Ничего не понял!

– Клапан-то в насосе отказал. А жара. Как огород полить? Не лейкой же. Вот Матвей и страдал.

– Так болело у него сердце или нет?

– За все болело.

В процессе разговора с Кожсваткиной ко мне приходило несколько поочередных и оригинальных мыслей. Первой пришла догадка, что состояние женщины объясняется не горем, а характером особого мышления. Это особое мышление было открыто мною давно и заключалось в том, что человек не думает, а высказывает свои мимолетные впечатления. Мыслит, так сказать, ассоциациями. Чаще всего это относилось к женщинам. Впрочем, какой я первооткрыватель, коли есть выражение – «говорит, что на ум придет»?

– Клавдия Ивановна, дети и родственники у вас есть?

– Никогошсньки.

– Друзья?

– Друзья нынче знаете какие?

– Враги у мужа были? – не стал я вдаваться в вопрос о современных друзьях.

– Были.

– Сколько? – тянул я из нее по слову.

– Один, сосед по даче. Фамилия Помывкин. То нашу лопату замохорит, то доску, а то банку краски. Заграбастый мужик.

– Угрожал?

– Не только каждый день, но и по матушке.

– Вспомните его последний разговор с мужем…

– Матвей говорит, что березу-то надо спилить. А Помывкин отвечает, что береза растет на его участке. На твоем участке, но тень падает ко мне. Тень падает к тебе, но только после обеда. Да, после обеда, но клубника растет и после обеда. Растет после обеда, но клубника твоя, а береза моя…

– Чем кончился этот разговор? – перебил я.

– Помывкин прошлой осенью помер от черноплодных напитков.

Второй моей догадкой была мысль, что сидящая здесь женщина всего-навсего не ладит с логикой. Я привык исходить из строгости и последовательности рассуждений. Если так, то этак. Но в человеке полно алогичных мотивов и привходящих желаний. Если Помывкин враг, то он помер от черноплодных напитков, потому что береза твоя, а клубника моя.

– Клавдия Ивановна, муж чего-нибудь или кого-нибудь боялся?

– Меня.

– Почему?

– В Матвее была изюминка, но и червоточинка тоже была.

– Какая?

– Мужику шестьдесят пять, а он стал на девок взирать.

– Были конкретные связи?

– На улице пялился. И по телевизору. Которые поют, ноги у всех голые, без юбок, спины тоже открыты. Гоняла я покойника от голубого экрана.

– Мог он без вас затеять роман?

– Чего?

– Познакомиться с женщиной?

– Ни в коем случае.

– Почему же? Ведь интересовался…

– А я на него тоску нагоняла и звала к себе.

– Вы же сказали, что не звонили и не писали.

– Путем заговора. У моей товарки в доме печка. Надо в лунную ночь открыть вьюшку и звать человека в трубу. Он затоскует и приедет. Да вот не успел, порешили его.

Третьей моей догадкой стала мысль, что Кожеваткина несет чепуху от жары, от меховой шубы. Конечно, женщины более мужчин живут чувствами, настроениями, и ассоциациями. Но не до такой же степени. В конце концов, где же ее здравый смысл, коли нет ума? Впрочем, здравый смысл и есть ум.

Меня многое в жизни раздражает, еще больше злит. И прежде всего – глупость. Когда-нибудь я сяду минимум за трехтомное сочинение, в котором докажу, что все на свете, все-все – людские судьбы, счастье, внешность человека, войны и, может быть, даже извержения вулканов зависят от нашего ума. И я не стесняюсь думать про ближнего, что он дурак; иногда не стесняюсь и говорить. Потому что убежден в благоприобретенности ума или глупости; убежден, что можно стать умным так же, как и овладеть сложной профессией, – надо лишь упражняться. Думать много и о многом, думать постоянно и о разном.

– Клавдия Ивановна, почему вы продали дачу?

– Из-за человечков.

– Так мешали жить? – засомневался я, потому что она упоминала лишь одного соседа Помывкина.

– От зари до зари.

– Сколько же их?

– Матвей считал.

– А вас они не касались?

– Мое дело сорняки таскать да щи варить.

– Как же проявлялась вражда этих многочисленных врагов?

– Каких врагов?

– Человечков, как вы их назвали…

– Нсшто они враги? Вот дрозды – сущие вороги, налетят капеллой и все склюют.

Я молчал, ощущая какую-то иррациональность положения. Седая женщина. Непонятная речь. И тут меня пронзила четвертая догадка, такая же сумасшедшая, как и эта старуха: не она ли убила мужа, сваливая теперь на каких-то человечков?

– Он уже там, – вздохнула Кожеваткина.

– Кто?

– Матвей.

– Где «там»?

– Сорок дней прошло… Его душу на землю уже не отпускают.

– Вы верующая?

– Бог всех спасет.

Она полностью стянула платок, отчего седые волосы привстали изумленно. Рыхлое лицо с мучнистой кожей, светлые глаза без огня и смысла, белые живые волосы… Да она убила, она.

– Клавдия Ивановна, что могли искать у вас в квартире?

– Леший их знает.

– Что могли искать? – повторил я вопрос. – Золото, бриллианты, меха, картины, ценные вещи?…

– Нету у нас таких.

– Ну а деньги?

– В доме не держим.

• Предыдущая
• 17/35
• Следующая