Дом шалунов - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 28

• Предыдущая
• 28/34
• Следующая

Приютил я сиротку, чтобы иметь опору под старость, а вы его к себе утянули! Эва, ловко!

И Михей снова грубо захохотал.

– Но что же вы теперь с ним делать хотите? – в волнении спросил директор свирепого мужика.

– А уж это мое дело, и вас это, барин, не касается! – грубо отрезал тот. – А только у меня есть полное право взять Миколку, потому бумага у меня такая самим господином приставом[25] дадена, что, значит, мой он, Миколка, вроде сына. Вот и бумага эта…

И трясущейся рукой Михей полез за пазуху, вытащил оттуда вчетверо сложенную засаленную бумажонку и подал ее господину Макарову. Тот быстро пробежал ее глазами, и когда прочел до конца, лицо его приняло печальное, убитое выражение.

– Послушайте, Михей, – произнес, насколько мог кротко, Александр Васильевич, – может быть… вы нуждаетесь… скажите прямо… я вам денег дам… Заплачу… сколько надо… а только… оставьте нам мальчика… Прошу вас… Мы его так все полюбили… Он особенный мальчик, умница… хороший такой… И учится отлично… Я его в люди выведу… Право, отдайте нам его, Михей…

Но рыжий мужик упрямо закачал головой.

– И не проси! Все едино не отдам, барин! – резко оборвал он директора и, быстро повернувшись к бледному, как мрамор, Коте, скомандовал: – Ну, чего глаза-то выпучил? Ступай вперед, тебе говорят!

Котя покорно шагнул к двери, понурив голову. Его глаза блеснули слезой. Он понял одно: если он ослушается Михея, то директор, чего доброго, получит какие-либо неприятности от этого грубого мужика. И, тихий и подавленный, Котя приблизился к своему благодетелю и чуть слышно произнес:

– Прощайте, Александр Васильевич! Спасибо вам за все!

Слезы брызнули из глаз добряка Макаки.

– Как, уже? Вы его уводите от нас, Михей? – произнес он уныло и прижал к груди мальчика.

– А то неужто нам здесь еще канителиться, барин? – произнес насмешливо Михей. – Ну, пошевеливайся, малец, – прибавил он, обращаясь к Коте, и грубо толкнул его к дверям.

Но тут уже мальчики тесной стеной окружили своего любимца. Один крепко обнимал его, другой спешно пожимал руку, третий шептал ему на ухо слова утешения, ласки.

Вова Баринов вынул из кармана свое последнее сокровище – второго ручного мышонка – и переложил его в карман Коти. Арся Иванов сунул в другой его карман свой любимый игрушечный пистолет, который стрелял совсем как настоящий. Рыцари крепились, чтобы не разрыдаться. Сам директор догнал Котю у входных дверей и, сунув ему в карман два золотых, спешно вынутых из кошелька, тихо шепнул на ушко мальчику:

– Не отчаивайся, мой милый! Я поеду к губернатору и добьюсь у него разрешения вернуть тебя сюда!

Котя не произнес ни слова. Бедный мальчик точно окаменел в последнюю минуту расставанья со своими друзьями. Все кружилось перед ним как во сне. Мелькали в последний раз милые лица: добрый Макака, Карл Карлович (внезапно проснувшийся и вышедший на шум в ночном колпаке, потому что его парик был унесен Павликом) и Жираф, громко ругавший на коверканном русском языке – «этот отвратительная, злая Михейка». Здесь же были и славные лица товарищей с затуманенными от слез глазами, смотревшими на него, и злое, торжествующее лицо Гоги Владина, настоящего виновника его несчастья, и полные щеки старой кухарки, любившей Котю…

Все, казалось, было кончено для бедного маленького Коти: и его новая счастливая жизнь среди ласковых людей, и его новое детское счастье, только что засиявшее для него, и вся коротенькая радость, с которой он познакомился за последние два месяца жизни. И при одной мысли о том, что его ждало впереди, мальчик вздрогнул.

Точно тяжелый сон снился Коте. Сквозь этот сон он пожал еще раз от души милые ручонки своих друзей, гувернеров и директора, шептавших ему добрые, ласковые слова на прощанье и, пошатываясь от волнения, спустился на крыльцо следом за Михеем.

В саду с громким лаем к нему кинулась Кудлашка. Она тоже точно почувствовала горе своего маленького хозяина, потом тихо завизжала, точно жалуясь на что-то, и, уныло опустив голову, поплелась за Котей и Михеем.

– Все кончено! – произнес печально Витик по возвращении с крыльца, до которого мальчики провожали Котю, и глухо зарыдал на всю комнату.

– Страшно подумать, что мы никогда не увидим его больше! – и большой Павлик невольно присоединил свои слезы к слезам товарищей.

– Теперь восемь часов. До Лесовки верст двадцать. К утру он уже будет там! – тихо всхлипывая, произнес Арся.

– Да. И этот изверг Михей, может быть, забьет его до смерти! – дрожащим голосом произнес Вова.

– А все этот негодный Владин! – закричал Бобка Яшуйко и, подскочив к Гоге, преспокойно сидевшему со своим другом графчиком в дальнем углу комнаты, в стороне от всех, закричал ему в лицо, весь дрожа от ярости:

– Все из-за тебя! Я ненавижу тебя! Мы все ненавидим тебя! Из-за тебя мы лишились нашего милого Коти!

И Бобка не выдержал и заревел так, как никогда еще не ревел.

Гога вскочил на ноги. Лицо его было бледно от душившего его гнева. Темные глаза сверкали.

– Что мне за дело, любишь ты меня или ненавидишь! Что касается меня, то я рад, что мы с Никсом избавились наконец от этого маленького мужика, – произнес он сердито.

Внезапная тишина воцарилась в комнате. Мальчики, пораженные неслыханным бессердечием их товарища, как будто не могли долгое время найти, что ему ответить.

Вова Баринов опомнился первым.

– Вон его! Совсем из пансиона вон! Мы не хотим его больше! Ни его, ни эту клетчатую обезьяну, Никса! И завтра же скажем директору, что не хотим быть с такими негодными, бессердечными мальчишками. Обоих вон! Непременно!

Вова весь дрожал от охватившего его волнения. Губы у него тряслись, руки тоже.

– Вон, вон их, обоих! Непременно! Завтра же вон! – подхватили все остальные мальчики, усиленно размахивая руками.

– А сейчас чтоб их не было с нами! Пусть убираются подобру-поздорову, или я отколочу их на славу! – заключил, пылая негодованием, Витик Зон.

Гога вздрогнул и переглянулся с Никсом. Маленький франтоватый графчик затрясся, как в лихорадке, от одной угрозы. Оба поспешно встали и выскользнули из комнаты.

– Трусы! – прокричал им вслед чей-то взволнованный голос.

– Жалкие шпионы! – отозвался другой.

– Гадкие предатели!

– Выгнать их обоих!

– Завтра же чтобы не было их здесь!

Крики мальчиков все разрастались и разрастались.

– Идем сейчас просить Макаку исключить их из пансиона!

– Нет, лучше отколотить их хорошенько!

– Ну, вот еще! Не стоит о них и руки пачкать!

– Вон их! Вон! Сейчас же!

Крики росли с каждой минутой. Стон стоял от них во всем здании пансиона. Вдруг чей-то голос громко и оглушительно крикнул:

– Молчать!

Крикнул только один мальчик, и двадцать пансионеров сразу послушно смолкли.

Этот мальчик был Алек Хорвадзе. Маленький грузин был взволнован как никогда. Его черные глаза метали молнии. Лицо так и пылало румянцем. Красивый, тоненький, ловкий и проворный, как кошка, он в следующую же минуту был на столе.

– Рыцари! – закричал он оттуда громким голосом. – Слушайте меня, не перебивая. Я придумал, как спасти нашего друга. Если вы дадите мне слово исполнить все, что я от вас потребую, то – вот вам моя рука – Котя будет ужинать сегодня ровно в десять часов в этой столовой вместе со всеми нами. Но только дайте слово, рыцари, повиноваться мне беспрекословно и до конца.

– Даем! Даем! – хором ответили ему мальчики.

– В таком случае те, кого я назову, выходите вперед, – скомандовал Алек.

– Так точно, ваше величество, – пропищал Бобка.

– Кто еще посмеет назвать меня царем или величеством, тому я дам хорошую трепку! – сверкнул на него своими черными глазами Хорвадзе и тотчас же добавил уже совсем спокойно: – А теперь выходите вперед по очереди. Павлик Стоянов!

– Я.

• Предыдущая
• 28/34
• Следующая