Сборник фантастики. Золотой фонд - Бирс Амброз - Страница 83

• Предыдущая
• 83/184
• Следующая

– А-а!

– Оптическая непроницаемость. Весь этот вопрос – целая сеть загадок, сквозь которую обманчиво мелькает сеть разгадок. А так как мне было всего двадцать два года и я был юноша очень восторженный, я сказал себе: «Положу на это всю жизнь. Стоит того». Вы знаете, какими дураками мы бываем в двадцать два года!

– Тогда ли дураками, или теперь? – заметил Кемп.

– Как будто одно знание может кого-нибудь удовлетворять! Тем не менее я принялся за работу и работал как каторжный. И не успел я проработать и продумать и шести месяцев, как вдруг в одну из дырочек сетки мелькнул мелькнул свет, да какой, – ослепительный! Я нашел общий закон пигментов и рефракции, формулу, геометрическое выражение, включающее четыре измерения. Дураки, обыкновенные люди, даже обыкновенные математики и не подозревают, что может значить какое-нибудь общее выражение при изучении молекулярной физики. В книгах – в книгах, которые стащил этот бродяга, есть чудеса, вещи удивительные! Но это не был метод, это была идея, могущая навести на метод, посредством которого, не изменяя никаких других свойств материи, кроме цвета в некоторых случаях, можно понизить коэффициент преломления некоторых веществ, – твердых ли или жидких, – до коэффициента преломления воздуха, что касается всех вообще практических результатов.

– Фью! – свистнул Кемп. – Странно что-то! Но все-таки для меня не совсем ясно… Я понимаю, что так можно испортить драгоценный камень, но до личной невидимости еще очень далеко.

– Именно, – сказал Гриффин. – Но, подумайте, видимость зависит ведь от действия видимых тел на свет. Позвольте изложить вам элементарные факты, как будто вы их не знаете: так вы яснее меня поймете. Вы отлично знаете, что тела или поглощают свет, или отражают его, или преломляют. Если тело не поглощает, не отражает и не преломляет света, оно не может быть видимо само по себе. Видишь, например, непрозрачный красный цвет, потому что цвет поглощает некоторую долю света и отражает остальное, все красные лучи. Если бы ящик не поглощал никакой доли света, а весь его отражал бы, он оказался бы блестящим белым ящиком. Серебряным! Бриллиантовый ящик поглощал бы немного света, и общая его поверхность отражала бы его также немного, только местами, на более благоприятных плоскостях, свет отражался бы и преломлялся, давая нам блестящую видимость сверкающих отражений и прозрачностей. Нечто вроде светового скелета. Стеклянный ящик блестел бы меньше, был бы не так отчетливо виден, как бриллиантовый, потому что в нем было бы меньше отражение и меньше рефракции. Понимаете? С известных точек вы ясно видели бы сквозь него. Некоторые сорта стекла были бы более видимы, чем другие, – хрустальный ящик блестел бы сильнее ящика из обыкновенного оконного отекла. Ящик из очень тонкого обыкновенного стекла при дурном освещении даже трудно было бы различить, потому что он не поглощал бы почти никаких лучей, а отражение и преломление были бы также очень слабы. Если же положить кусок обыкновенного белого стекла в воду, и тем более, если положить его в какую-нибудь жидкость гуще воды, оно исчезнет почти совершенно, потому что свет, проходящий сквозь воду на стекло, преломляется и отражается очень слабо и вообще не подвергается почти никакому воздействию. Стекло становится почти столь же невидимым, как струя углекислоты или водорода в воздухе – и по той же самой причине.

– Да, – сказал Кемп, – это-то очень просто и в наше время известно всякому школьнику.

– А вот и еще факт, также известный всякому школьнику. Если кусок стекла растолочь, Кемп, превратить его в порошок, он становится гораздо более заметным в воздухе, – он становится непрозрачным, белым порошком. Происходит это потому, что толчение умножает поверхности стекла, производящие отражение и преломление. У куска стекла только две поверхности, в порошке свет отражается и преломляется каждою крупинкой, через которую проходит, и сквозь порошок его проходит очень мало. Но если белое толченое стекло положить в воду, оно сразу исчезнет. Толченое стекло и вода имеют приблизительно одинаковый коэффициент преломления, то есть, переходя от одного к другому, свет преломляется и отражается очень мало. Положив стекло в какую-нибудь жидкость с почти одинаковым с ним коэффициентом преломления, вы делаете его невидимым: всякая прозрачная вещь становится невидимой, если ее поместить в среду с одинаковым с ней коэффициентом преломления. Достаточно подумать самую малость, чтобы убедиться, что стекло возможно сделать невидимым в воздухе, если устроить так, чтобы его коэффициент преломления равнялся коэффициенту воздуха, потому что тогда, переходя от стекла к воздуху, свет не будет ни отражаться, ни преломляться вовсе.

– Да, да, – сказал Кемп. – Но ведь человек – не то, что толченое стекло.

– Нет, – сказал Гриффин, – о-н п-р-о-з-р-а-ч-н-е-е.

– Вздор!

– И это говорит доктор! Как все забывается, боже мой! Неужели в эти десять лет вы успели совсем забыть физику? Подумайте только, сколько вещей прозрачных кажутся нам непрозрачными! Бумага, например, состоит из прозрачных волоконец, и она бела и непроницаема только потому же, почему бел и непроницаем стеклянный порошок. Намаслите белую бумагу, наполните маслом промежутки между волоконцами, так, чтобы преломление и отражение происходило только на поверхностях, – и бумага станет прозрачной как стекло, и не только бумага, а волокна ваты, волокна полотна, волокна шерсти, волокна дерева и кости, Кемп, мясо, Кемп, волосы, Кемп, ногти и нервы, Кемп. Словом, весь состав человека, кроме красного вещества в его крови и темного пигмента волос, все состоит из прозрачной, бесцветной ткани, вот как немногое делает нас видимыми, заметными друг для друга! По большей части, фибры живого человека не менее прозрачны, чем вода.

– Конечно, конечно! – воскликнул Кемп. – Я только вчера вечером думал о морских личинках и медузах.

– Теперь вы меня поняли! Вы поняли все, что я узнал и что было у меня на уме через год после моего отъезда из Лондона, – шесть лет назад. Но я держал язык за зубами. Работать мне приходилось при страшно неблагоприятных условиях. Оливер, мой профессор, был научный шалопай, вор чужих идей, и он постоянно за мной подглядывал. А ведь вам известны мошеннические нравы ученого мира! Но я ни за что не хотел разглашать свою находку и делиться с ним ее честью. Не хотел, да и только. Я продолжал работать и все более приближался к обращению формулы в опыт, в действительность, не говоря никому ни слова: мне хотелось сразу ослепить весь мир своей работой и прославиться сразу. Я занялся вопросом о пигментах, чтобы пополнять некоторые пробелы, и вдруг – нечаянно, совершенно случайно – сделал открытие в физиологии…

– Да?

– Вы знаете окрашивающее кровь красное вещество, оно может быть превращено в белое, бесцветное, не теряя ни одного из прочих своих свойств.

Кемп издал сдавленное восклицание – он и не доверял, и не мог сдержать изумления. Невидимка встал и зашагал взад и вперед по маленькому кабинету.

– Вы удивляетесь – и немудрено. Я помню эту ночь. Было уже очень поздно, днем меня осаждали безмозглые, любопытные студенты, и я работал иногда до зари. Помню, мысль эта поразила меня внезапно, явилась мне вдруг во всем блеске и всей полноте. «Можно сделать животное – ткань – прозрачной! Можно сделать его невидимым! Все, кроме пигментов. Я могу быть невидим!» – сказал я себе, внезапно сообразив, что значило, при таком познании, быть альбиносом. Тут было что-то ошеломляющее. Я бросил фильтр, над которым возился, отошел и стал смотреть в огромное окно на звезды. «Я могу быть невидим», – повторил я. Сделать такую вещь значило бы заткнуть за пояс ее величество магию. Передо мной предстало, не омраченное никакими сомнениями, великолепное видение того, что могла значить для человека невидимость, таинственность, власть, свобода. Никаких отрицательных сторон я не видел. Подумайте только! Я, убогий, бедствующий, загнанный профессор-демонстратор, учивший дураков в провинциальном колледже, мог вдруг стать – вот этим. Я спрашиваю вас, Кемп, если бы вы… Всякий, поверьте, кинулся бы на такое открытие. Я проработал еще три года, и с вершины каждой горы затруднений, которые превозмогал, открывалась еще такая же гора. Какое неисчислимое количество подробностей! Какое постоянное раздражение! И постоянное шпионство профессора, провинциального профессора. «Когда же вы издадите, наконец, свою работу?» – спрашивал он меня беспрерывно. И эти студенты и эта нужда! Три года прожил я таким образом. И через три года мук и постоянного умалчивания убедился, что докончить работу мне невозможно… Невозможно!..

• Предыдущая
• 83/184
• Следующая