Отчаяние - Набоков Владимир Владимирович - Страница 4
- Предыдущая
- 4/33
- Следующая
Она ненавидит Ллойд-Джорджа, из-за него, дескать, погибла Россия, — и вообще: «Я бы этих англичан своими руками передушила». Нeмцам попадает за пломбированный поeзд (большевичный консерв, импорт Ленина). Французам: «Мнe, знаешь, рассказывал Ардалион, что они держались по-хамски во время эвакуации». Вмeстe с тeм она находит тип англичанина (послe моего) самым красивым на свeтe, нeмцев уважает за музыкальность и солидность и «обожает Париж», гдe как-то провела со мной нeсколько дней. Эти ее убeждения неподвижны, как статуи в нишах. Зато ее отношение к русскому народу продeлало все-таки нeкоторую эволюцию. В двадцатом году она еще говорила: «Настоящий русский мужик — монархист». Теперь она говорит: «Настоящий русский мужик вымер».
Она малообразованна и малонаблюдательна. Мы выяснили как-то, что слово «мистик» она принимала всегда за уменьшительное, допуская таким образом существование каких-то настоящих больших «мистов», в черных тогах, что ли, со звeздными лицами. Единственное дерево, которое она отличает, это береза: наша, мол, русская. Она читает запоем, и все — дребедень, ничего не запоминая и выпуская длинные описания. Ходит по книги в русскую библиотеку, сидит там у стола и долго выбирает, ощупывает, перелистывает, заглядывает в книгу боком, как курица, высматривающая зерно, — откладывает, — берет другую, открывает, — все это дeлается одной рукой, не снимая со стола, — замeтив, что открыла вверх ногами, поворачивает на девяносто градусов, — и тут же быстро тянется к той, которую библиотекарь готовится предложить другой дамe, — все это длится больше часа, а чeм опредeляется ее конечный выбор — не знаю, быть может заглавием. Однажды я ей привез с вокзала пустяковый криминальный роман в обложкe, украшенной красным крестовиком на черной паутинe, — принялась читать, адски интересно, просто нельзя удержаться, чтобы не заглянуть в конец, — но, так как это все бы испортило, она, зажмурясь, разорвала книгу по корешку на двe части и заключительную спрятала, а куда — забыла, и долго-долго искала по комнатам ею же сокрытого преступника, приговаривая тонким голосом: «Это так было интересно, так интересно, я умру, если не узнаю».
Она теперь узнала. Эти все объясняющие страницы были хорошо запрятаны, но они нашлись, всe, кромe, быть может, одной. Вообще много чего произошло и теперь объяснилось. Случилось и то, чего она больше всего боялась. Из всeх примeт это была самая жуткая. Разбитое зеркало. Да, так оно и случилось, но не совсeм обычным образом. Бeдная покойница!
Ти-ри-бом. И еще раз — бом! Нeт, я не сошел с ума, это я просто издаю маленькие радостные звуки. Так радуешься, надув кого-нибудь. А я только что здорово кого-то надул. Кого? Посмотрись, читатель, в зеркало, благо ты зеркала так любишь.
Но теперь мнe вдруг стало грустно, — по-настоящему. Я вспомнил вдруг так живо этот кактус на балконe, эти синие наши комнаты, эту квартиру в новом домe, выдержанную в современном коробочно-обжулю-пространство-бесфинтифлюшечном стилe, — и на фонe моей аккуратности и чистоты ералаш, который всюду сeяла Лида, сладкий, вульгарный запах ее духов. Но ее недостатки, ее святая тупость, институтские фурирчики в подушку, не сердили меня. Мы никогда не ссорились, я никогда не сдeлал ей ни одного замeчания, — какую бы глупость она на людях ни сморозила, как бы дурно она ни одeлась. Не разбиралась, бeдная, в оттeнках: ей казалось, что если все одного цвeта, цeль достигнута, гармония полная, и поэтому она могла нацeпить изумрудно-зеленую фетровую шляпу при платьe оливковом или нильской воды. Любила, чтобы все «повторялось», — если кушак черный, то уже непремeнно какой-нибудь черный кантик или черный бантик на шеe. В первые годы нашего брака она носила бeлье со швейцарским шитьем. Ей ничего не стоило к воздушному платью надeть плотные осенние башмаки, — нeт, тайны гармонии ей были совершенно недоступны, и с этим связывалась необычайная ее безалаберность, неряшливость. Неряшливость сказывалась в самой ее походкe: мгновенно стаптывала каблук на лeвой ногe. Страшно было заглянуть в ящик комода, — там кишeли, свившись в клубок, тряпочки, ленточки, куски материи, ее паспорт, обрeзок молью подъeденного мeха, еще какие-то анахронизмы, напримeр, дамские гетры — одним словом, Бог знает что. Частенько и в царство моих аккуратно сложенных вещей захаживал какой-нибудь грязный кружевной платочек или одинокий рваный чулок: чулки у нее рвались немедленно, — словно сгорали на ее бойких икрах. В хозяйствe она не понимала ни аза, гостей принимала ужасно, к чаю почему-то подавалась в вазочкe наломанная на кусочки плитка молочного шоколада, как в бeдной провинциальной семьe. Я иногда спрашивал себя, за что, собственно, ее люблю, — может быть, за теплый карий раек пушистых глаз, за естественную боковую волну в кое-как причесанных каштановых волосах, за круглые, подвижные плечи, а всего вeрнeе — за ее любовь ко мнe.
Я был для нее идеалом мужчины: умница, смeльчак. Наряднeе меня не одeвался никто, — помню, когда я сшил себe новый смокинг с огромными панталонами, она тихо всплеснула руками, в тихом изнеможении опустилась на стул и тихо произнесла: «Ах, Герман…» — это было восхищение, граничившее с какой-то райской грустью.
Пользуясь ее довeрчивостью, с безотчетным чувством, быть может, что, украшая образ любимого ею человeка, иду ей навстрeчу, творю доброе, полезное для ее счастья дeло, я за десять лeт нашей совмeстной жизни наврал о себe, о своем прошлом, о своих приключениях так много, что мнe самому все помнить и держать наготовe для возможных ссылок — было бы непосильно. Но она забывала все, — ее зонтик перогостил у всeх наших знакомых, история, прочитанная в утренней газетe, сообщалась мнe вечером приблизительно так: «Ах, гдe я читала, — и что это было… не могу поймать за хвостик, — подскажи, ради Бога», — дать ей опустить письмо равнялось тому, чтобы бросить его в рeку, положась на расторопность течения и рыболовный досуг получателя. Она путала даты, имена, лица. Понавыдумав чего-нибудь, я никогда к этому не возвращался, она скоро забывала, рассказ погружался на дно ее сознания, но на поверхности оставалась вeчно обновляемая зыбь нетребовательного изумления. Ее любовь ко мнe почти выступала за ту черту, которая опредeляла всe ее другие чувства. В иные ночи — лунные, лeтние, — самые осeдлые ее мысли превращались в робких кочевников. Это длилось недолго, заходили они недалеко; мир замыкался опять, — простeйший мир; самое сложное в нем было разыскивание телефонного номера, записанного на одной из страниц библиотечной книги, одолженной как раз тeм знакомым, которым слeдовало позвонить.
Любила она меня без оговорок и без оглядок, с какой-то естественной преданностью. Не знаю, почему я опять впал в прошедшее время, — но все равно, — так удобнeе писать. Да, она любила меня, вeрно любила. Ей нравилось рассматривать так и сяк мое лицо: большим пальцем и указательным, как циркулем, она мeрила мои черты, — чуть колючее, с длинной выемкой посрединe, надгубье, просторный лоб, с припухлостями над бровями, проводила ногтем по бороздкам с обeих сторон сжатого, нечувствительного к щекоткe, рта. Крупное лицо, непростое, вылeпленное на заказ, с блеском на маслаках и слегка впалыми щеками, которые на второй день покрывались как раз таким же рыжеватым на свeт волосом, как у него. А сходство глаз (правда, неполное сходство) это уже роскошь, — да и все равно они были у него прикрыты, когда он лежал передо мной, — и хотя я никогда не видал воочию, только ощупывал, свои сомкнутые вeки, я знаю, что они не отличались от евойных, — удобное слово, пора ему в калашный ряд. Нeт, я ничуть не волнуюсь, я вполнe владeю собой. Если мое лицо то и дeло выскакивает, точно из-за плетня, раздражая, пожалуй, деликатного читателя, то это только на благо читателю, — пускай ко мнe привыкнет; я же буду тихо радоваться, что он не знает, мое ли это лицо или Феликса, — выгляну и спрячусь, — а это был не я. Только таким способом и можно читателя проучить, доказать ему на опытe, что это не выдуманное сходство, что оно может, может существовать, что оно существует, да, да, да, — как бы искусственно и нелeпо это ни казалось.
- Предыдущая
- 4/33
- Следующая
