Моряна - Черненко Александр Иванович - Страница 22

• Предыдущая
• 22/77
• Следующая

Маячник снова наливал в ладонь водку и уксус.

— Повернись! — и плескал. холодной едкой влагой на грудь Дмитрия.

Он старательно водил руками по, прочной груди ловца, которая была неподатлива и туга, точно засмоленный борт морской посудины.

Старичок то и дело поворачивался к окну и, казалось, пристально следил за песками, что струились тонкими серыми прядями среди стремительно бегущих холстин снега. Он видел, как над Каспием опять потянул ветер, высоко взбрасывая, освободившиеся ото льда воды.

Как и на заре во время шургана, снова дрожит его ветхая примаячная сторожка, и над нею гулко скрипят под напором ветра стропила.

Дмитрий уже полдня лежит в сторожке Егорыча.

Он не ожидал, что так необычно ласково примет его маячник. Раньше Дмитрий слышал от Глуши, что ее отец знает о том, что она сблизилась с Дмитрием, и не один раз грозил выпороть дочь, оттаскать за косы. Да и сам Егорыч как-то предупреждал ловца, чтобы не приставал он к Глуше, не заводил смуты в семье...

И вот, спасаясь от страшного относа, Дмитрий прибежал к маяку и долго не осмеливался войти в эту сторожку. Обмерзший и разбитый, он припадал к окну, прислонялся к двери и наконец, не выдержав, беспомощно опустился на приступок у входа и стал скрести дверь.

Что же не прогнал Егорыч Дмитрия?..

Не помнит он, как маячник втащил его в сторожку и оттер водкой, привел в чувство.

Приметил ловец, что маячник почему-то много и охотно говорит с ним, суетится, ухаживает.

И, ободренный ласковым приемом Егорыча, ловец пытался заговорить с ним о Глуше, но каждый раз, как только произносил он имя его дочери, старичок, будто ничего не слыша, убегал то к печке, то к сундучку.

Вот и сейчас Дмитрий едва слышно сказал:

— Глуша, верно, волнуется...

— Ой, чай кипит! — притворно забеспокоился маячник и заспешил к печке. — Плотней прикройся тулупом-то!

— Глуша-то, верно, соскучилась... — еще раз, нарочито громко сказал Дмитрий и замолчал, намеренно не досказав, по ком соскучилась Глуша.

— Что? А? Как ты говоришь? — лукавил Егорыч, прикладывая к уху сложенную трубочкой ладонь.

— Глуша, говорю...

— Чего это? — хитрил маячник. — Недослышивать я стал, за шестьдесят годов мне уже перекатило.

Помешав в котелке чай, маячник снова заспешил к сундучку; он отпирал его уже несколько раз маленьким светлым ключиком, который висел у него на пояске из хребтины.

— Раздел я тебя до костей, а одеть-то и не во что! — Он приподнимал крышку и начинал быстро перебирать содержимое сундучка.

— Спасибо, Максим Егорыч. Скоро одежа моя высохнет.

— Не знаю, во что мне тебя и одеть... Есть вот у меня смертная рубаха да сподники. И жалко вроде, и грех, пожалуй, — к смерти ведь готовил!

Он поднялся и развернул желтые рубаху и штаны, густо пересыпанные махоркой.

— Спасибо, Максим Егорыч!

— Одеться надо, а то зайдет, может, кто — неудобно эдак!

Дмитрий подумал:

«Чего-то хитрит старикан», — и громко спросил, стараясь выведать тайну маячника:

— А кто может зайти сюда? Островок отсюда верст пятнадцать, а ближе как на тридцать — и никакого другого жилья нет!

Старичок опустил на колени рубаху, нахмурился и обидчиво произнес:

— Ко мне ловцы часто заезжают, и бабы тоже.

Егорыч посмотрел на Дмитрия хитро прищуренным глазом:

— А может, дочка приедет...

— Глуша? — радостно приподнялся Дмитрий. — Глуша, говоришь, Максим Егорыч, приедет?!

— А? Чего ты сказал? — заюлил маячник. — Недослышивать я стал... А? Что?

Он бросил на сундучок белье.

— Эх, чай убежит! — и метнулся к печке.

Вытащив котелок, маячник составил его на пол, затем, опустив веревку, придвинул ее с одеждой ловца ближе к огню.

— Как бы не спалить твои штаны! — и воровато взглянул из-за одежды на ловца.

Дмитрий чему-то улыбался.

— Э-эх, вы, ловцы! — снова заговорил маячник. — Штормовой норд вверх дном море перевернул, а они дрыхли! Известно: раз рыбу ловишь, значит при смерти ходишь! Беречься надо было, глядеть в оба... Э-эх, вы!.. Никудышные вы с Васькой Сазаном ловцы. И справы-то у вас своей нет, на рыбников — на живоглотов работаете.

Дмитрий нетерпеливо завозился на постели. «Брось, Максим Егорыч, рыбу учить плавать», — недовольно подумал он.

— Я бывало всегда имел свою справу. — Егорыч то подносил одежду ловца ближе к огню, то отстранял ее. — Всего один год на рыбников работал, а потом — каюк, довольно! И сорок годов самостоятельным ловцом был. Никак не признавал рыбников. Ну, понятно, улов сдавал живоглотам, потому что казна не занималась приемкой рыбы, а ежели б занималась — ни фунта, ни рыбины не сдал бы хапунам.

Он подходил к окну и подолгу, молчаливо глядел на прибрежье.

Ветер крепчал и, срывая с песков снег, попрежнему бросал его в стекла. Стропила маяка, туго пошатываясь, скрипели над сторожкой все громче и тоскливей...

Маячник снова возился у печки, потом подходил к столику, наливал водку и быстро опрокидывал стопку.

— Ежели и беда случалась, — продолжал говорить он, — и тогда я не шел внаем. Крал, а не шел!.. Обловом запретных вод занимался, по чужим сетям плавал, а в наем — никак!.. Обижал я не своего брата-ловца, а рыбника, живоглота, — плавал по его сетям, а не по ловецким.

Он взглянул на икону и торопливо перекрестился:

— И господь-бог простит меня. Свое я крал, наше, ловецкое... Живоглот у ловца крал, а я у него! — Он снова быстро перекрестился. — Расскажу вот тебе всю правду-матку о живоглотах.

Голос его осекся, и он шепотом произнес:

— Вроде убил я одного субчика-голубчика...

Егорыч пододвинул ногой табурет к печке, сел и, свернув цыгарку, густо задымил махоркой.

— Приехал я на Каспий годов сорок назад. Жили мы в Тамбовской епархии и землю пахали. А земли было — только лечь да протянуться... Жили, значит, богато и не каждый день трудились поесть досыта. А тут подати подошли до горла. Туда-сюда, так и эдак, — описали у нас лошадь! Коровы нет у хлебопашца — полбеды, а ежели коня нет — тут уж полная беда. Ложись живым в гроб и помирай!.. Как раз с нашей деревни собирались мужики идти на Каспий, на рыбные промысла. Ну и я с ними увязался... А в деревне отец с матерью, сестренка с брательником да жена остались дожидаться меня к весне с деньгами... Нанялся я к одному «кормильцу», в море пошел и скоро приспособился к новой работе. Зимой тоже ходил в море — за белорыбицей... Работаю, а денег у хозяина не беру: пусть, думаю, растут до сотни, а потом сразу всё заберу — и в деревню! После передумал и так решил: нечего в деревне делать, выписать надо на Каспий всю семью и жить тут. Работать-то на море, известно, трудно и опасно, смерть подкарауливает ловца изо дня в день, а все же привольней жить здесь, и заработать можно. Посоветовался я со своим живоглотом, он и говорит: «Правильно, Максим, и я помогу тебе стать на ноги...» Хотел я полсотню целковых послать в деревню, а он отсоветовал: «Беречь деньги, Максим, надо. Пошли десятку, и хватит!..» Едва выклянчил я у кормильца двадцать целковых...

Дмитрий видел, как шевелятся у старичка седые бородка, усы, и то расходится, то сжимается вокруг рта ржавый, обкуренный махоркой кружочек.

— Ну, кончилась весенняя путина, жду семью. Думаю себе: рассчитаюсь теперь с хозяином, получу целковых полтораста. Восемь месяцев работал!.. Начали мы счета подводить. Хозяин щелк-щелк на счетах: за харч — вычет, за жилье — вычет, за порванный пароходом невод — вычет... и подходило к тому, что приходится мне вроде чистый нечет. Вот как!.. Замутилось у меня в голове, задрожал я весь. Как же так получается? Пять ртов скоро приедут, а у меня не только на хозяйство денег нету, а даже и на прокорм... Не стерпел я, схватил счеты — большенные такие, тяжелые — да как хрясну по живоглотской башке!.. И убёг из каюты. А были мы в то время в городе, у рыбных лабазов. Так и не знаю по сей день—насмерть или как хряснул я моего кормильца...

Маячник вскинул робкий взгляд на икону и, быстро крестясь, прошептал:

• Предыдущая
• 22/77
• Следующая