Мемуары сорокалетнего - Есин Сергей Николаевич - Страница 37

• Предыдущая
• 37/100
• Следующая

Наконец я объяснил директору, что он «при чем». Он руководитель. Важен сам факт его присутствия, его отношения к происходившему. А он это отношение высказал, зайдя в комнату Констанции Михайловны. А теперь для всех очевидно, что, когда все вскрылось, выгораживая себя, он выгоняет ее с работы.

— Но ведь она плохой работник. Я просто обрадовался предлогу.

— Но о том, что она плохой работник, знают лишь несколько человек, непосредственно соприкасающихся с нею по службе, а для всех, если она столько лет работала и получала премии и грамоты, она работник хороший. Для всех не правы вы. Потому что она женщина, вы пошли к ней в гости, каждому не объяснишь, что вас затащили, а все остальные зашли из вежливости, и не объяснишь, что не ради ста граммов зашли, которые, кстати, вначале и не предполагались, а теперь получается, что, воспользовавшись положением пожилой женщины, мы ее гоним с работы, чтобы обелить себя. И нам совершенно справедливо влепили по выговору и рекомендовали провести общее собрание, поговорить о низком воспитательном уровне в коллективе.

Кто же из нас был когда-то трусом? Этот полуребенок, наш невинный и нелепый директор, здесь почти затрясся, почти заплакал. Но ведь я его наблюдал в разных рабочих ситуациях, он был решителен, энергичен. Куда все подевалось? Отчего большой, сильный мужик превратился в плачущую бабу?

За час, пока мы пешком шли из райкома, директор изложил мне все свое кредо: пусть к черту провалится фабрика, он прекрасно проживет без нее, потребности в жизни у него минимальные. Завтра же он напишет заявление по собственному желанию — и он свободная птица. Ему противно теперь не то что сидеть в кабинете, но даже заходить на фабрику. Пусть все улетит в тартарары.

— А дело, суть того, чем занимается фабрика, тоже пусть летит в тартарары?

— Нет, фабрика, дело пусть в тартарары не летят. Но мне противно видеть любого человека с фабрики.

Тогда я спросил у директора:

— А вы-то верите, что каждый человек на фабрике поддерживает анонимщиков?

— Наверное, нет.

— Тогда надо, значит, бороться за то, чтобы на точку зрения анонимщика никто и не встал. Надо народу разъяснить. И тогда писаку народ разыщет сам.

Во время этого разговора я понял, что в борьбе за директора он мне не помощник. Мне надо действовать, и действовать решительно. Для начала я сказал:

— А что касается ваших бредней о собственных желаниях, то для начала я влеплю вам на партбюро выговор за малодушие, трусость и стремление уйти с фабрики в трудное время. Только за это стремление влеплю.

А на фабрике кто-то умело дирижировал общественным мнением. Один слух был неожиданнее другого. Все уже знали об анонимках. Говорили, что вскрылись, дескать, огромные хищения, директор устраивал пиры с дамами и брал взятки. Решить все могла только гласность, только открытый разговор на общем собрании, причем чем скорее он состоится, тем лучше. И я, не согласовав ничего с райкомом, назначил собрание: завтра! Прямо завтра! Повестка из одного пункта: «Состояние воспитательной работы в коллективе».

Утром небольшой зал прослушиваний был полон. Пришли почти все рабочие со второй смены. Пришли даже люди, находящиеся на бюллетенях. Повестка никого не смутила. Все разобрались, что речь пойдет не только о воспитании, но, главное, об этих письмах.

Откуда я все же взял смелость в тот день? Так трудно оправдываться, когда и сам чувствуешь себя виновным. Зачем же я сам пошел на это «чаепитие»? Тоже хорош гусь, не проявил должной твердости, когда увидел злополучную бутылку. Но кто же мог подумать, что женщина, желая, наверное, сделать приятное окружающим, так напьется сама? Но почему у нее такая агрессивность? Мне она прямо сказала: «Хорошо, что я вас, товарищи начальники, всех пригласила, вы теперь меня и вытащите. Никакого заявления я не подам. Я еще поработаю». Ведь подвела практически баба всех. Всех. И правых и виноватых. И здесь, уже поняв меру своей вины, вместо того чтобы своим уходом оправдать людей, которых она подвела, унизила, сделала соучастниками события, ставшего по ее нечистоплотности пьянкой. Я прочел ее объяснительную записку. Талантливо написана, будто опытный юрисконсульт водил ее пером. Сначала сам факт ее дня рождения, потом факт ее задержания милицией, и тут же две строки имен: «Одновременно со мною в комнате находились, принимая участие в моем чествовании…» Список открыли директор и я. Уравняла нас лихая бабенка.

Уже вернувшись из исполкома, где я честно показал ее объяснительную записку, а мне для ознакомления дали три анонимных письма, я краем уха услышал, что после окончания тех злополучных посиделок состоялись другие, так сказать, уже с другим звеном нужных людей. Старушка Александра Денисовна, оказывается, знала на фабрике все, она и принесла мне эту интригующую весть. «Вы спросите, Игорь Константинович, — говорила она, — спросите у нашей дражайшей, которую вы вместе с директором ослепили всеми грамотами, имевшимися в вашем ассортименте, всеми почестями, спросите у нашей любезнейшей и моложавейшей Констанции Михайловны, кто был еще на остатках пиршества. И она вам много интересного расскажет. Но когда будете с нею разговаривать, напомните, что вам, дескать, кое-что известно, и обязательно вверните, что сведения собрали, проходя по цехам. Я даже не боюсь, что вы скажете, что узнали это от меня, просто, упомянув о цехах, вы большего добьетесь».

Такого блистательного результата я даже не ожидал.

Констанция Михайловна вплыла в мой кабинет с видом оскорбленной невинности. Не поднимая головы от бумаг, я перекинул Констанции Михайловне ее объяснительную записку и сказал: допишите фамилии тех, которые у вас были из цехов.

И Констанция Михайловна сорвалась:

— А вы откуда знаете?

— Моя специальность знать все, — сказал я, угрюмо подумав, что иногда надо уметь быть хитрым.

Уже сделав на собрании доклад, вернее, в конце его, я остановился на инциденте, не пощадив здесь ни себя, ни директора. Была, дескать, выпивка, присутствовали кроме Констанции Михайловны и другие товарищи. Констанция Михайловна оказалась сильно выпившей.

— А как другие товарищи? — крикнули из зала.

— Другие товарищи, — ответил я, — добрались до дома своевременно и своим ходом.

— Да все они пьяницы! — опять возник громкий голос из зала. — Надоели со своим пьянством хуже горькой редьки!

— Это кто же пьяница?

— Кто присутствовал?

— Читайте список!

И тут меня осенило. Я достал из папочки объяснительную записку Констанции и прочел: «…кроме меня в вечере в помещении отдела эстрадной музыки принимали участие следующие товарищи…»

Список был неожиданно большой. Двадцать семь человек. Когда прошли фамилии директора, моя, начальников цехов и пошли фамилии женщин из ОТК, мастеров из реставрации, прессовщиц, зал тяжело задвигался.

— Так что же, это и есть пьяницы? — выдохнул сидящий в первом ряду водопроводчик дядя Костя. — Пьяниц настоящих вы но видели.

И тут вдруг последовал взрыв:

— Значит, я пьяница? Значит, Маша Иванова, с которой мы вместе в перерыв пришли, — вскочила маркировщица из эксперименталки Дуся, — тоже пьяница! Да мы же только по кусочку торта съели. Мы же и наперстка не выпили. Так что же вы, Констанция Михайловна, в вашем заявлении всех перечисляете? Чтобы больше было?

— Но ведь заходили в комнату, — оправдывалась Констанция Михайловна, — да я, впрочем, могла и ошибиться.

— Нет, не ошиблась ты, коварная женщина, — Дусю остановить было нельзя, как лавину, — нет, всех захотела втянуть. Да ты не нас подвела! Всю фабрику подвела. И вообще, надоело все это: надоели подарочки от Констанции, надоело, что она по два десятка пластинок тащит прямо из цеха — мне, дескать, в подарок исполнителям. Да пускай она дарит исполнителям за свой счет, а не за счет моего плана! Может быть, и все из этого списка такие, как я, попались? Порядок надо на фабрике заводить, товарищи руководители. Четкости у вас в этом деле нет! Ну даже если и случился грех с бабой — напилась. Накажите ее, премии лишите, выговор дайте, в конце концов, грех, с кем его не бывает, но вот если в свой грех вовлекает всех, полфабрики… Да черт с вами, оставайтесь и лижитесь с этой коварной бабой, а я уйду на завод уборщицей, пойду работать вахтершей в институт. Я абы с кем не работаю, я разборчивая. И потом, вы, товарищ парторг, все говорите, что кто-то письма без подписи в исполком написал, а кто написал? Пусть встанет, признается. Кому это выгодно? Чушь там какая-то: нализалась баба, а вы — коллективная пьянка, а насчет директора вообще чушь. Давно ли другую такую детскую пластинку выпускали? Да у меня ребята ее каждый день слушают. И все рабочие, у кого есть дети, знают: хорошая музыка, хорошая пластинка. Значит, кому-то невыгоден директор. Я с ним детей не крестила, мне он выгоден. Мне для плана выгоден порядок на фабрике, ритм, чтобы матрицы привозили в срок. Ведь я помню, что до него было. Брак идет, уже все горло искричишь, что брак, а тут кто-нибудь из отдела сбыта подкрадывается: «Деточка, ты пластиночки шлепай, не сомневайся, мы их потребителям отправим, а они с Камчатки месяца через два к нам вернутся с рекламацией, это другая статья сметы, а план квартальный мы уже выполним, премию получим. Шлепай, деточка». Такое безобразие мы шлепать прекратили. Я за Констанцию заступаться не буду. И сама, если виновата, накажите. Но за нынешний порядок на фабрике я заступлюсь. И за то, чтобы порядок был крепче, тоже заступлюсь…

• Предыдущая
• 37/100
• Следующая