Мемуары сорокалетнего - Есин Сергей Николаевич - Страница 57
- Предыдущая
- 57/100
- Следующая
А Маргарите Артемьевне в 1966 году было двадцать восемь лет. Диссертация у нее уже была написана, отпечатана, отрецензирована, разослан реферат, и тут ее охватило какое-то удивительное опустошение. Она стала бояться вечеров. Она понимала, что ее беспокойство, бессонница связаны не с диссертацией — привычная, органическая отличница, державшая с первого класса в идеальном порядке свой пенал и тетрадки, обернутые в идеально свежую оберточную бумагу, а в аспирантуре без натуги, без лишних волнений, без ночных бдений сдававшая точно в срок каждую свою статью, каждый экзамен, она и теперь была уверена в своей работе, в точности своих выводов, в обязательности факта защиты, даже триумфальной защиты, — и все же какая-то сила сотрясала ее легонькую фигурку, мяла и месила ее душу, лишая жизнь привычного, размеренного спокойствия и того внутреннего состояния, которое она по незнанию определяла как счастье.
Все началось в тот день, когда она получила положительный отзыв от второго официального оппонента. Свернув трубочкой, чтобы не помять, и завернув в газету, она привезла отзыв с квартиры оппонента на Плющихе в университет, на Моховую, вложила в папку со своим «делом», аккуратно завязала на папке ленточки — все, даже ее сообщение на защите было уже написано, выверено, продумано, так плотно улеглось в памяти, что она могла бы произнести его ночью, рано утром, с насморком, с гриппом, с температурой; у нее был продуман каждый ответ даже на возможный, гипотетический вопрос, могущий возникнуть на защите, — все, ей оставалось только ждать.
Маргарита Артемьевна попрощалась с лаборанткой кафедры и впервые в жизни пошла, не имея перед собой ближайшей цели: пообедать — и в читальный зал; через пятнадцать минут быть в аудитории на лекции; сбегать на выставку — и домой учить английский. Впереди, до защиты, был вакуум, ничейное время, а уже потом, думала она, начнется другая жизнь.
Лишенная привычного импульса, Маргарита Артемьевна весь остаток дня провела как во сне; почти автоматически попрощалась с лаборанткой, прошла через коридоры и аудитории, у выхода с факультета по привычке посмотрела на полку, разделенную на ячейки, по числу букв в алфавите: как всегда не пишут, да и писать некому; прошла университетским сквериком, огляделась: ее сокурсники давно уже сюда не ходят, из знакомых аспирантов тоже никого не было, и Маргарита Артемьевна, свернув за угол, побрела вверх по улице Герцена, к дому.
Дома вдруг выяснилось, что летний вечер только что начался, еще даже и не думало смеркаться. Маргарита Артемьевна что-то поела, как всегда, не обращая внимания на вкус пищи, — съедобно, и ладно; почитала так, для себя, своего любимого Платона, полежала на диване бесцельно и бездумно. За стеной у соседей радио передавало последние известия о победах тружеников Экибастуза, и вдруг удивительная мысль возникла в сознании Маргариты Артемьевны: «Ну а я, что же лично я видела в жизни? Двадцать восемь лет — первая молодость прошла…»
Маргарита Артемьевна сейчас же отбросила эти тревожные мысли, начала убирать свою узкую, как пенал, комнату, вытирать книги, приводить в порядок бумаги, сменила на уже постиранную, чистую марлечку, прикрывавшую три платья и зимнее пальто, висящее на стене на распялках. И все это время, пока Маргарита Артемьевна занималась хозяйством, она старалась думать только о диссертации, повторяла новые слова на английском языке и мучительно вспоминала даты жизни Кьеркегора.
Комнатка была у Маргариты Артемьевны маленькая, отрезанная легкой перегородкой от огромной гостиной в старом купеческом особняке, и Маргарита Артемьевна скоро с уборкой закончила и внезапно для себя решила: пойду пройдусь по Москве. В этот раз она еще не знала, что эти прогулки станут ей необходимыми чуть ли не каждый день, не представляла, сколько сил потратит на борьбу с собой. Сколько примет категорических «последних» решений, но так часто в половине одиннадцатого, как раз после передачи последних известий по радио, какая-то неведомая сила будет поднимать ее с постели, если перед этим она даже решила лечь спать, заставлять откладывать на полстранице книгу и, торопливо одевшись, уходить в свои скитания.
Ночные улицы были пустынны. Маргарита Артемьевна выходила из дома, торопливо перебегала улицу Качалова с ее старенькими домами и древними тополями, развесившими свои кроны над тротуарами. У Никитских ворот перед мигающими светофорами почти не было машин. Но мельком Маргарита Артемьевна замечала, что в милицейской будке сидел очередной старшина — нескольких из них за время своих поздних прогулок она знала в лицо. Маргарита Артемьевна перебегала через площадь и, уже чуть расслабясь, наслаждаясь вечерней тишиной и свежестью, шла по бульвару к Пушкинской площади, потом к Петровским воротам и там почти до Садового кольца, а дальше мимо Курского вокзала, через улицу Обухова, площадь Ногина и теперь уже через центр, через площадь Свердлова, Манежную, мимо университета, где училась, где прошли ее единственные молодые годы, и улицей Герцена поднималась обратно к Никитским воротам. Изредка на пути, где-нибудь на Петровском бульваре, она садилась на скамейку, доставала из сумочки сигареты — Маргарита Артемьевна курила только во время этих бесстрашных прогулок — и, отдыхая, неумело и торопливо затягивалась. Иногда в неясных сумерках бульвара вдали появлялась одинокая мужская фигура, сердце Маргариты Артемьевны начинало тревожно биться, она сразу же отводила взгляд в сторону и лишь прислушивалась к приближающимся шагам.
Чаще всего мужчина проходил мимо, но изредка шаги переставали звучать возле ее скамейки, и мужской вкрадчивый голос спрашивал: «Девушка, простите, пожалуйста, не найдется ли у вас закурить?» — «Найдется», — говорила Маргарита Артемьевна, и пока она доставала сигарету из пачки, пока горела зажигалка незнакомца или ее спичка, на это время перешедшая в его руки, при неровном коротком блеске огня они оба — и Маргарита Артемьевна и незнакомец — пытливо вглядывались в лица друг другу. Порою Маргарита Артемьевна поражалась красоте даже заурядного мужского лица. Разлету бровей, твердому, пытающему ее зрачки взгляду, рисунку скул. В ее сознании даже в эти короткие мгновения возникали удивительные картины: какие-то совместные прогулки, разговоры, легкие касания. Сердце принималось неистово колотиться. Но погас огонь, недолгий, но все же достаточный, чтобы незнакомец успел разглядеть худенькое, трафаретное личико Маргариты Артемьевны, и, уже холодно поблагодарив за сигарету, незнакомец уходил навсегда без имени, без профессии, без могущей возникнуть нежности.
Если подходил пьяный, Маргарита Артемьевна сразу вставала и шла дальше.
Очень скоро в эти тревожные месяцы, ожидая защиты диссертации, Маргарита Артемьевна поняла, что влечет ее в эти ночные прогулки, поняла их постыдность. Склад ума у нее был все же научный, поэтому она со всей строгостью проанализировала свои действия. Что она могла поделать с собой? Ее лучшие, золотые годы прошли в библиотеках, в сухой, царапающей кожу библиотечной пыли. Когда мальчики, сокурсники ее, жадно на нее глядели, не с ними, а с книгами было ей интересней. «Глупые они какие-то, — жаловалась тогда совсем юная Маргарита подругам, — сразу с руками лезут». А подруги ей поддакивали: «Да, да, несерьезные ребята». Но все подруги, начиная с третьего курса, одна за другой стали выходить замуж за этих несерьезных ребят, возникали у них, кроме студенческих и научных, и другие, более актуальные проблемы: пеленки, кастрюльки, носки мужу, и постепенно оставалась Маргарита Артемьевна одна, все более замыкаясь в своей гордости, в своей науке, которая должна была принести ей и восхищение будущих немыслимых претендентов, и уверенность в себе, и, если повезет, маленькую славу.
Маленькая слава явилась уже сразу после защиты: ее коллеги, молодые, как и она, преподаватели и аспиранты (а на кафедре в основном мужчины, ибо философия, как считается, — наука мужская), на кафедре говорили: «Маргарита — это компьютер, ходячий каталог — все знает, все помнит, все читала. За справкой к ней ближе чем в научный зал, и ответы выдаются моментально». И очень ее коллеги ценили, советовались, спрашивали, занимали пятерки до получки на разные мужские шалости, но ни разу любопытный взгляд не пробился чуть дальше каталогизированных знаний: «Как же ты живешь, Маргарита? Батюшки, да у тебя глаза-то голубые!» Такой Маргарита Артемьевна, несмотря на молодость, казалась серьезной женщиной, что никто из знакомых университетских мужчин и не решался пригласить ее в профессорскую столовую пообедать в перерыв. А ей? Для нее подошло время простых забот: постирать кому-нибудь, подарить мужской одеколон «В полет», торопиться домой, не потому что ждет новая, еще не прочитанная книга по эстетике, а потому что надо кого-то кормить быстро и сытно, потому что, как мельком делились с ней ее бывшие подруги, голодный, с работы, мужчина звереет. А этих забот не было. Она понимала: раньше бы ей эти заботы на себя брать, чаще щебетать с мальчиками на первых курсах в университетском дворе, но вот не получилось. Ну так что же, клясть ей себя, да и поможет ли это? Значит, остаются только ее ночные прогулки, и ее зоркий взгляд, и случай. Но на то случай и называется случаем, что внезапен и нечаен. И в тот вечер Маргарита Артемьевна ни на что не надеялась. Но случай вмешался, и, возвращаясь домой, возле памятника Тимирязеву на скамейке она увидела такого несчастного парня — ведь замерзнет, воспаление легких схватит! — что не вытерпела и подошла.
- Предыдущая
- 57/100
- Следующая
