Мемуары сорокалетнего - Есин Сергей Николаевич - Страница 89
- Предыдущая
- 89/100
- Следующая
— Я, наверное, у бабушки попрошу, — сказала Нонна, «Зачем только Зинаида эту комедию разыгрывает». И оттого что ее вынудили при постороннем человеке говорить про семейное, опять густо покраснела.
— Зачем же сразу у бабушки. Бабушки от этого пугаются, — сказал Гришенька шутливо, но, как и прежде, с каким-то тайным бесстыжим смыслом. — Надо обходиться своими силами. Разве красивой женщине кто-нибудь откажет? Друзья, товарищи по работе. — И Гришенька снова посмотрел на Нонну своим долгим восточным взглядом.
А Нонна в этот момент подумала: «Хорошо, что я Саше не рассказала ничего о своем начальнике».
— Я так понимаю, Григорий Семенович, — снова встряла в разговор неунывающая, как хороший турнирный боец, Зинаида, — что Нонне особенно волноваться не следует, в крайнем случае мы у себя в конторе скинемся, потрясем кассу взаимопомощи, поможем.
Здесь Гришенька наградил и Зинаиду взглядом. Но посмотрел как-то косо, невнятно и мысль ее развивать не стал, только хмыкнул:
— Интересно, вы, Зинаида Владимировна, излагаете. — И пошел дальше по коридору.
Когда вальяжный начальник исчез из виду в прохладных катакомбах, Нонна осадила подругу:
— Ну что ты все время, Зинаида, мелешь! У кого у нас в конторе деньги? — Втайне Нонна минуту назад чуть-чуть задержалась на этой возможности и убедилась, что все это домыслы бесшабашной Зинаиды. — У дворников деньги? Или у уборщиц по пять рублей занимать?
К удивлению Нонны, Зинаида твердо и решительно возразила:
— Ты знаешь, у кого есть деньги. У нас такой человек один. И он даст тебе деньги взаймы, хотя бы тысячу. И ты знаешь, что он даст, если ты попросишь. Я разве не вижу, как у Гришеньки глаза блестят…
— Ты, значит, хочешь, чтобы я, как и ты…
— А чем ты лучше? У тебя муж есть, а у меня нет. А пожила бы одна, я бы еще посмотрела на тебя.
— Я разве тебя, Зинаида, виню?
— Тебе просто повезло с Сашей, — сказала Зинаида, в голосе у нее послышались слезы.
С Сашей Нонне действительно повезло.
А может быть, Саша, как считает его мать Галина Платоновна, действительно тюфяк? Она так и сказала, когда Саша привез Нонну с практики и впервые, еще с рюкзаком и Нонниным чемоданчиком пришли к ним домой, в блестящую паркетом и чистотой генеральскую квартиру. Саша открыл дверь своим ключом, и Нонна заробела от открывшегося вида: коридор, крытый лаком и с ковровой дорожкой, нигде ни пылиночки, а из открытых в коридор дверей комнат — солнечный свет. И тут же из глубины квартиры, степенно шурша шелковым халатом, вышла дама, мать Саши. Не бабка с корявыми руками, а белая, ухоженная. «Вот, мама, — сказал Саша, — знакомься, это Нонна, моя жена». Галина Платоновна не поздоровалась, даже сына не поцеловала после разлуки, а сразу спросила: «Расписались?» — «Расписались, мама». — «Покажи паспорт». Саша порылся в кармане, достал, подал. Галина Платоновна схватила паспорт, перелистала, разглядела печать и все подписи и, отдавая паспорт сыну, сказала: «Тюфяк ты, Саша». А потом уже Нонне: «Ну, здравствуй, невестушка. Зовут меня Галина Платоновна. Так ко мне и обращайся. С мужем тебе повезло. Глуп, добр, влюбчив. Из него можно веревки вить. В этом мы с ним не похожи. Раздевайся, Нонна, снимай плащик, проходи. Сразу тебя предупреждаю. Пока будете жить здесь, в Сашиной комнате, но вскоре я вас отделю».
Нонна испугалась такому приему. И чистоты после своей деревенской вольницы испугалась, и больших комнат, и тому, как Галина Платоновна усадила их ужинать с вином, со многими тарелками на крахмальной скатерти — такое прежде Нонна видела только в кино. И когда уже позже забилась Нонна в Сашину комнату, оклеенную разными плакатиками, с книжками, письменным столом, боксерскими перчатками и гантелями в углу, когда уткнулась Нонна в горячее Сашино плечо, тут она и расплакалась. А Саша ей шепотом, негромко сказал: «Ну, что ты переживаешь, я же с тобой».
Верно Галина Платоновна сообщила: «Добр и влюбчив». Ведь влюбился с первого взгляда. Но и Нонна до него ни с кем не гуляла, отшивала всех своих ровесников, будто именно Сашу ждала. Будто предвидела, что на преддипломную практику приедет, чтобы увезти ее в город, двадцатичетырехлетний студент.
Саша тоже будто предчувствовал эту свою главную в жизни встречу. Когда ему сказали: «В село» — он даже обрадовался: «Молока парного попью, творожку поем, малины пособираю». Все в селе у него сложилось ладно. Работа была интересная, потому что знал он, что поручили ему не просто какое-то упражнение, чтобы демонстрировать экзаменационной комиссии свое умение и чему его научили за четыре года в техникуме, а работу, имеющую народнохозяйственное значение. В качестве дипломного проекта Саше дали геодезическую съемку небольшой калужской деревни, перед тем как ее перестраивать, укрупнять и делать столицей объединенного колхоза. Работа и выгодная для студента, потому что хозрасчетная, и живая, а тут еще в колхозе дали ему в качестве реечницы молоденькую, семнадцати лет девушку Нонну. Несколько дней, перетаскивая свой теодолит с места на место, с одного бугра на другой, Саша учил эту еще не совсем подросшую Нонну, как держать рейку, работать с рулеткой и ставить маркировочные колышки. А потом, когда Нонна всему этому обучилась и работа пошла, а погода стояла хорошая, солнечная, а значит, Саша перестал нервничать за судьбу своего дипломного проекта, тут он невольно начал обращать внимание не только на перепады высот, но и наконец-то увидел, что у послушной и молчаливой реечницы глаза голубые, характер ровный, не капризный, а нрав веселый, доброжелательный. Еще Саша заметил, что, несмотря на свои собственные двадцать четыре года, жизненный опыт и рассудительность, на эту девушку он смотрит как-то особенно, сердчишко его, когда он ее видит, бьется под летней маечкой с особой резвостью. Саша в то время не особенно представлял себе ритуал объяснений с девушкой, потому что в его жизни до этих серьезных слов дело не доходило, но знал, что говорить определенные слова надо, поэтому сказал просто, как смог придумать.
Они сидели на берегу речки, куда и до этого часто ходили обедать, спасаясь от жары, ели хлеб с молоком из бутылки и крутые яйца с солью и огурцами и молодой картошкой. И Саша сказал: «Нонна, а вы не хотели бы выйти за меня замуж?» Нонна допила молоко, положила на газетку недоеденный кусочек хлеба, потом покраснела оттого, что про себя сформулировала мысль, и ответила: «Вы мне очень нравитесь, Саша». Старая маечка на худенькой Сашиной груди чуть ли не порвалась, так сильно забилось у него сердце, он тоже отчего-то смутился и сказал совершенно нелепое: «Кажется, время вышло, надо идти работать». Они встали. Саша повесил на плечо треногу-штатив, взял в руку теодолит в футляре, а в другую — рейку, и весь оставшийся день они потом очень дружно работали. Но вечером, когда солнце уже садилось и Саша сделал последнюю запись в «Журнале полевых наблюдений», Нонна спросила: «Саша, а вы меня любите?»
Саша оторвал глаза от своего журнала и сказал фразу, которую придумал за время, прошедшее после обеда: «Я очень хочу, Нонна, чтобы вы были счастливы, и сделаю для этого все, что в моих силах».
При воспоминании о Саше Нонне стало жаль Зинку. Бедная она, бедная. И разве она, Нонна, хоть и замужняя женщина, может ее осуждать? Если бы не знала хорошо ее и ее обстоятельства, то могла бы. Потому что она сама совсем другая, угрюмая однолюбка. Ей лучше расстрел, чем поцеловаться с кем-нибудь, кроме Саши. Но она все знает про Зинку еще с первого класса. На ее глазах с девятого класса Зинка гуляла с Костей. После десятого Зинка пошла на ферму дояркой, а Костя сел за трактор. Из-за него-то и в институт не стала поступать, стерегла. А он все домогался: «Давай поженимся, Зинаида. Давай поженимся». Да Зинка была готова, но вся ее родня кривилась: сопляк, разве такой жених Зинаиде нужен. Молод, дескать, еще только семнадцать лет, А Зинка дома единственная наследница. И дома, и ухоженного огорода, и машины «Запорожец». С таким имением под Москвой Зинаида, дескать, еще и не такого кавалера выходит. Но у Костика такой обжигающий, голодный до жизни и удовольствий взгляд, такие разголубые, сведенные в щепоть с крошечным, как рыболовный крючок на самую мелкую рыбешку, зрачком, такие красные полные губы на сухом лице, а сам худенький, тоненький, жаркий. Рядом со сбитенькой — кровь с молоком — Зинкой Костик выглядел подморышком, нагловатым воробышком. А вот заморыш-заморыш, а ей, Зинке, люб. Вот и пожалела его, когда тот уходил в армию на службу. Месяц под сухими августовскими звездами походили по перестоявшим от жары околицам, по баням с остывшими прохладными полками. А потом, хорошо что хоть без последствий, Зинаида ждала своего Костеньку. Письма ему писала, и он ей писал. А когда демобилизовался ненаглядный, то внезапно для всех остался в городе, где служил во вневедомственной охране, потому что к этому времени был уже очень неплохо женат. Жена его, по просочившимся в деревню слухам, была вовсе не красавица и даже на восемь лет Константина старше, но имела высшее образование инженера-плановика, кооперативную квартиру и добрых родителей, которые сразу же купили отчаянному жениху автомашину, а молодым предоставили свою дачу, чтобы они выращивали клубнику и приглашали гостей на зависть своему обильному счастью.
- Предыдущая
- 89/100
- Следующая
