Вечный лес - Сван Томас Барнет - Страница 18

• Предыдущая
• 18/37
• Следующая

– Эвностий, – сказала я, заметив, как подергивается его хвост, – у тебя же большой опыт – королева пчел и все эти дриады. Тебе нечего бояться.

– Но Кора, она такая неземная, – ответил он. Я уже начала порядком уставать от неземных свойств Коры.

– Обращайся с ней как с обычной женщиной. Именно это ей и нужно.

– Эвностий, Зоэ, вы слышали новость? – Подбежавший к нам Партридж пыхтел даже больше обычного.

– Как мы можем тебе ответить, ведь ты нам еще ничего не сказал?

– Мужчина, критянин. Прямо здесь, у нас, в нашей стране. Попал сюда через проход между скалами. И еще – он ранен!

– Он нарушил договор, – сказала я. – Хирон придет в ярость.

– Наверное, он был в невменяемом состоянии, – предположил Эвностий, явно вспоминая свои недавние раны. – Зоэ, встреть моих гостей. Я пойду помогу ему.

– В день собственной свадьбы?

– А если бы ты не помогла, когда меня избили паниски?

– Ладно, – проворчала я. На самом деле я не такая бессердечная, как кажется. Но мне вспомнились видения Коры.

В одном из внутренних дворов Кносского дворца[27] грустил Эак, брат критского царя Миноса. Он опустил руку в пруд с серебристыми рыбками. Пальмы склонили над ним тяжелые ветви, и листья их были похожи на огромных зеленых многокрылых птиц. Крокусы золотым руном покрывали землю. Египтяне живут прошлым. Они смотрят на пирамиды и тоскуют по утраченному величию. Ахейцы живут будущим. Они любуются своими колесницами, их бронзовыми колесами и мечтают о завтрашних битвах. А критяне живут настоящим. Они, как голубые лотосы, застыли в неподвижных водах времени, спокойные и радостные. Их не мучают воспоминания и не волнуют ожидания. Счастливые люди. Эак же был самым счастливым и красивым из всех. Он обладал всеми королевскими привилегиями, а бремя власти его еще не коснулось. Но сейчас Эак грустил, и придворная дама Метопа смотрела на него с удивлением. Она находилась в самом расцвете своей красоты, ей очень шла пышная, расширявшаяся книзу юбка, а грудь ее, похожая на созревшие дыни, была обнажена и горделиво вздымалась.

– Эак, – сказала она, – сегодня вечером придворные дамы будут танцевать на берегу Кайрата танец Журавля. А потом они выберут себе любовников из числа мужчин, пришедших посмотреть на них. Ты придешь?

– Нет.

– Нет? – повторила она, не поверив. – Я тебе больше не нравлюсь?

– Мне сейчас никто не нравится.

– Жестокий Эак. Ты говоришь, как хетт, а не как критянин. Разве у меня появилась хоть одна морщинка с тех пор, как я в последний раз смотрелась в зеркало?

Он пристально взглянул на нее и заметил легкую сеточку морщин под глазами. Но теперь он уже заговорил как истинный критянин.

– Нет, дорогая Метопа. У тебя нет ни старых, ни новых морщин. Дело не в тебе, а во мне. Твое лицо такое же гладкое и розовое, как раскрытая раковина, только гораздо более нежное. Просто я был где-то в другом месте, далеко отсюда.

– Где, Эак? Где, кроме Кносса, ты можешь еще быть? В Фивах, Мемфисе, Вавилоне?..

– Не знаю.

– Приходи посмотреть на танец. Ты опять будешь вместе с нами. И вновь будешь смеяться.

– Хорошо, я приду.

Его не удивило ее приглашение. В Кноссе женщины так же смелы в любви, как и мужчины. Кроме того, он уже не раз был близок с ней и на лугу, заросшем златоцветниками[28], и на каменном ложе, устланном бесчисленными подушками, и даже, под влиянием вина, льстиво называл ее Матерью-богиней, вновь спустившейся на землю в облике смертной женщины.

Эак отогнал от себя грусть и засмеялся:

– Хорошо, я приду.

Она открыто, не смущаясь, смотрела на него, как смотрят женщины, привыкшие чувствовать себя равными с мужчинами.

– Тебе, Эак, очень идет смех, ведь твои зубы белы, как раковины на берегу моря. Глядя на тебя, я всегда думаю о щедрости и изобилии. Ты – как пышное гранатовое дерево, растущее в плодородной почве. Мы, критяне, невелики ростом – ты же кажешься огромным. Не потому, что бронзовый загар покрывает твою грудь, не потому, что твои щеки румяны, а смех мелодичен, как звук лиры, и руки, раздающие подарки детям, заботливы и добры, а потому, что ты сам – драгоценнейший дар. Знаешь ли ты, что тебя любят больше, чем твоего брата?

– Это несправедливо, – ответил он. – Мой брат – царь.

Эак вдруг почувствовал обиду за Миноса. И все же нельзя отрицать, что приятно, когда тебя любят. Именно тебя, всегда восхищающегося пурпуром багрянки, любующегося серо-голубым дельфином, испытывающего радость от смеха жнецов, идущих домой с ячменного поля. Тебя, который ненавидит уродство и набеги ахейцев на побережье Крита. Да, приятно быть любимым. Он грелся в лучах любви, как кот, уютно устроившийся на солнечном пятачке, прямо под световым колодцем, проделанным в потолке дворца.

– Твой брат – царь, но в нем есть что-то египетское. Он слишком много думает.

– А я?

– Ты – чувствуешь. Ты – настоящий критянин.

Он отодвинул локоны с ее лба и поцеловал. У нее была белоснежная кожа, которую она старательно оберегала от лучей жаркого критского солнца, спуская на лицо пряди волос, покрывая его толстым слоем косметики или прячась под зонтом.

– Я приду на танец Журавля.

Он посмотрел вслед ее удаляющейся в сторону дворца фигуре. Она была красива и вместе с тем нелепа – огромный, движущийся малиновый цветок. Как только Метопа скрылась в дверях, по обе стороны которых стояли каменные быки, он тут же забыл о ней.

Эак вздохнул и стал спускаться по гипсовым ступеням, пересек второй двор, мощенный булыжником, стертым тысячами ног, миновал парадный въезд и пошел через виноградники, все дальше и дальше удаляясь от дворца. Позади осталась тропа, протоптанная козами среди оливковых деревьев. Он, не зная, куда и зачем бежит, внезапно остановился в тамарисковой роще, прислонился к дереву, пытаясь подавить подступившие к горлу рыдания, и прислушался.

Дерево говорило с ним. Это не были слова, оно обращалось прямо к его сердцу. Оно здоровалось. В те времена все еще помнили о том, что Великая Мать любила деревья, кусты и цветы не меньше, чем животных, и наделила даже самое малое растение душой, иногда невидимой, а иногда и вполне осязаемой, такой же осязаемой, как, например, Метопа в юбке, похожей на мак. Эак, конечно, знал о существовании дриад и о том, что они – материализовавшиеся души деревьев, но он знал и то, что дриады живут в Стране Зверей, а ни один критянин никогда не проникал в это запретное царство минотавров, кентавров и других вселяющих ужас существ (именно такими мы виделись людям), которых иногда замечали крестьяне, подходившие к самой кромке леса.

Дриады жили только внутри дубов. И тем не менее этот тамариск что-то нашептывал на незнакомом, но отчего-то понятном языке, будто сладкоголосая дева с Туманных островов тихо рассказывала о чем-то, сидя над прялкой, и он почувствовал, что обращаются именно к нему.

– Дерево, – шепнул он. – Ты мне хочешь что-то сказать?

Дерево ничего не ответило, но вдруг перед его мысленным взором предстали совсем другие деревья, вековые кедры, росшие на склонах высоких известковых гор, ели, колючие, но не ранящие, и огромный дуб, распростерший свои ветви, как крылья.

– Брат!

Рядом с ним стоял сам царь Минос.

– Я увидел, что ты бежал из дворца, как раненая газель от охотника, и пошел за тобой следом.

Тридцатилетний царь выглядел очень молодо, лицо было гладким, совсем без морщин, но волосы белыми, как снег на вершине горы Иды. Несмотря на малый рост, свойственный всем людям его племени, в нем чувствовались сила и величие. Головной убор был украшен перьями, на ногах – высокие сапоги, сшитые из кожи египетской антилопы. От природы он был таким же веселым, как и его подданные, и всячески старался сберечь присущее критянам жизнелюбие. Однако у любого царя, даже если его народ счастлив, много забот. Он всегда с радостью участвовал в играх с быками и нередко приходил в театр посмотреть на дев, танцующих танец Питона; но нелегко стоять во главе огромного государства, чьи корабли доходят даже до Туманных островов и возвращаются оттуда, груженные оловом и красителями.

• Предыдущая
• 18/37
• Следующая