Земля воды - Свифт Грэм - Страница 35

• Предыдущая
• 35/89
• Следующая

Отец и сын смотрят, как приближается мотоцикл. Смотрят на единое человек-плюс-мотоцикл живое существо, как оно мчится к ним из Гилдси по ровной и прямой дороге, потом сбавляет скорость и выказывает собственную двусоставность, как только Дик жмет на тормоз, садится прямо, и оба наблюдателя смутно слышат, сквозь шум мотора и облако поднятой Диком пыли – когда он сворачивает на грунтовую дорогу к дому, – лишенный мелодии вой, бессловесную, бесконечную песню любви к мотоциклу, которую Дик всегда поет на ходу.

Отец налегает на вилы. А сын подбирает картофелину («Ольстерский Вождь») и принимается терзать ее ногтями, сдирать с нее кожу, выдалбливать лунки, и спрашивает себя (в который раз): «И что мне делать?»

Она движется в обе стороны сразу. Она движется вспять, набирая при этом ход вперед. Она крутит петли. Идет окольными путями. Не впадайте в иллюзию, что история подобна дисциплинированной и не ведающей устали колонне, которая, не отклоняясь ни на шаг от курса, марширует в будущее. Помните, я как-то задал вам вопрос – загадку, – как ходит человек? Шаг вперед, шаг назад (и иногда шаг в сторону). Нелепость? Ну уж нет. Потому что, если он не сделает этого шага вперед…

Или – еще одна из моих школьных максим: «Для путешествий во времени не бывает компасов». И если говорить о нашем чувстве направления в этом измерении, которого не нанесешь на карту, мы более всего похожи на заблудившихся в пустыне путников. Мы искренне верим, что движемся вперед, к оазису Утопии. Но откуда нам знать – вот разве что некая воображаемая личность, взирающая на нас из поднебесья (назовемте его Богом) может знать наверное, – что мы не ходим по большому такому кругу?

Нет смысла, дети, отрицать, что так называемые великие рывки цивилизации, не важно, в области морали или технологии, неизменно влекли за собой соответствующий регресс. Что распространение христианских догматов на области, называемые по привычке варварскими, в истории Европы – не говоря уже о наших миссионерских подвигах за ее пределами – прежде прочего служило причиною войн, массовых убийств, пыток и иных форм варварства. Что открытие печатного пресса привело, в свою очередь, заодно с распространением общедоступных знаний, к возникновению индустрии пропаганды, лжи, к усилению конфронтации и всяческих раздоров. Что изобретение парового двигателя привело к ужасам промышленной эксплуатации и к тому, что десятилетние дети работали в угольных шахтах по шестнадцать часов в день. Что изобретение воздухоплавания привело в период с 1939 по 1945 год к широкомасштабному уничтожению крупнейших городов Европы заодно с гражданским населением (здесь я могу представить в ваше распоряжение мои личные, как очевидца, побывавшего к тому же по обе стороны баррикад, свидетельства: ночные вылеты бомбардировщиков с баз в Восточной Англии начиная с 1941 года; руины Кельна, Дюссельдорфа и Эссена).

А что до расщепления атома…

А там, где история не роет под себя подкопов и не ставит капканов на такой вот откровенно извращенный лад, она порождает коварнейшую тягу к прошлому. Это зачатое на стороне, однако же балованное дитя, Ностальгию. Как страстно мы мечтаем – как страстно будете и вы когда-нибудь мечтать – вернуться в те времена, когда история еще не успела наложить на нас лапу, когда еще не все пошло насмарку. Как мы грезим хотя бы и о золоте раннего июльского вечера, пусть даже все уже пошло вкривь и вкось, но если сравнивать с тем, что было потом… Как мы тоскуем по Раю. По материнскому молоку. Чтобы отдернуть пелену событий, упавшую меж нами и Золотым веком.

И откуда нам – потерявшим путь в пустыне – знать, что мы идем, что нам нужно идти к оазису грядущего, а не к другим каким Елисейским полям, зеленым и свежим, которые, в незапамятные времена, мы оставили за плечами? И откуда нам знать, что эта гора багажа, именуемая Историей, которую мы вынуждены тащить на себе – из-за которой наш шаг превращается в тягостную крабью приступочку, и то и дело нас кидает в сторону, – мешает нам идти вперед… или назад? В которой стороне спасение? Неудивительно, что мы ходим кругами. Ну и ладно. Давайте сбросим наш багаж, зашвырнем куда-нибудь все это барахло и оглядимся. Как же часто нас одолевает желание выбросить за борт весь как есть балласт истории, избавиться от тягостного груза. А поскольку история набирает вес, поскольку она год от года делается все тяжелей и трет нам плечи, попытки отделаться от нее (чтобы рвануть – куда бишь мы шли?) делаются все отчаянней и радикальней. Вот потому-то историю время от времени и корежит в конвульсиях, вот потому-то – а она все растет и давит, и ее все труднее нести на себе – человек – который даже и без груза за спиной не знает, куда ему идти, – оказывается вовлечен во все более и более тяжкие катаклизмы.

И что же приводит нас вспять, через посредство катаклизмов и полной безысходности или же просто по велению сердца – туда, откуда мы ушли?

Назовем сей феномен Естественной Историей.

Помните, как мы проходили Французскую революцию? Эту гигантскую веху, большой водораздел истории? Как я объяснял вам скрытые смыслы этого слова – «революция»? Поворот кругом, завершение цикла. Я рассказывал вам, что, пусть даже в привычном смысле слова, революция означает некую радикальную смену курса, полное преобразование – прыжок в будущее, – но едва ли не каждая революция при этом несет в себе и противоположную, пусть даже и не слишком явную, тенденцию – идею возврата вспять. Искупления; восстановления. Утверждения – наново – истинных и фундаментальных ценностей в противовес всему фальшивому и прогнившему. Возврат в точку нового начала…

Вот уж где, казалось бы, не должно быть места Ностальгии, так это в круговерти великих революций. Ан нет. Дайте себе труд поразмыслить над сознательной и тщательно взлелеянной наивностью французских революционеров. Им ведь были нужны не права гражданина, а права Человека. Как они подхватили клич старины Руссо насчет «назад к природе» и «I’homme de libre». [25] Как в 1790-м, когда им показалось, что революция окончена (это ли не наивность), они отпраздновали это событие переодеванием, в подражание аркадской счастливой простоте, в пастушков и пастушек и высаживанием юных, трепетных деревьев свободы. Примите во внимание рост религиозных чувств – благочестивые празднества в честь Верховного Существа, – и это в рамках движения, изначальная стратегия которого во многом строилась на воинствующем антиклерикализме, если уж и не откровенном атеизме. И – примите в расчет опасные последствия подобной наивности. Ведь от этого страстного желания чистоты и невинности всего один шаг до всем известной – и печально известной – Робеспьеровой неподкупности; а свобода обернется «Большими чистками»; а эта самая революция, которая, как им казалось, так быстро кончилась, будет вынуждена, ради того чтобы удовлетворить их тягу к первопринципам, возобновляться снова и снова, и всякий раз с еще того пущим рвением, покуда ей не придется, в изнеможении, цепляться за компромисс – если не за откровенную реакцию.

А все эти мессии от революции – Робеспьер, Марат и прочая компания, о которых уж во всяком случае можно сказать, что они были готовы идти на самые крайние крайности ради того, чтобы создать новый мир, – они действительно грезили неким Обществом Будущего? Да ничего подобного. Моделью им служил идеализированный Древний Рим. Лавровые венки и все такое. Их идеальным сценарием было убийство Цезаря. Герои нашего нового времени – все как один поклонники старого доброго классицизма – и эти тоже мечтали повернуть вспять…

«Но, сэр!»

Мертвецки-бледный Прайс перебивает на полуслове. Тянет, провокатор, руку. И учитель видит у него в глазах – бунтарский блеск, – как весь класс напрягся в предвкушении.

• Предыдущая
• 35/89
• Следующая