Денис Давыдов - Барков Александр Сергеевич - Страница 55
- Предыдущая
- 55/82
- Следующая
Его последние слова заглушили крики: «Приготовиться! Опускай!»
Солдаты стали вращать вороты... Статуя стронулась с места, повисла на канатах и, раскачиваясь, начала медленно опускаться.
«Бра-а-во! Бра-а-во!» – прокатилось по затопленной народом широкой площади Вандом.
Итак, разгромленный наголову Бонапарт отрекся от престола, простился с остатками своей знаменитой старой гвардии и подписал мир в Фонтенбло. Тем самым французский император признал свое полное поражение и превосходство союзных армий во главе с Россией.
Пламенный гусар стал свидетелем пышных торжеств по случаю возвращения в столицу Людовика XVIII. Короля приветствовали толпы народа.
Дениса Васильевича удивила столь быстрая перемена в настроениях французов, свершившаяся всего за несколько дней. Вначале они слепо преклонялись и рукоплескали Наполеону, а теперь громогласно славили своего законного властителя – короля.
Многие французы думали, что русские жестоко покарают их за захват Москвы сожжением Парижа, виселицами и грабежами, но они заблуждались: вместо сурового отмщения последовало великодушие – празднования победы, молебны, гуляния...
Европа рукоплескала русскому воинству, а командование подвело итоги войны в памятном манифесте о мире, где было сказано: «...Тысяча восемьсот двенадцатый год, тяжкий ранами, принятыми на грудь Отечества Нашего для низложения коварных замыслов властолюбивого врага, вознес Россию на верх славы, явил пред лицом вселенныя и величия ее, положил основание свободы народов...» И далее по справедливости и великодушию провозглашалось: «Да водворятся на всем шаре земном спокойствие и тишина! Да будет каждое царство под единой собственного правительства своего властью и законами благополучно! Сие есть намерение наше, а не продолжение брани и разорения...»
А теперь давайте ненадолго перенесемся из столицы Франции на два года назад... в зимнюю морозную Россию, в смоленские леса двенадцатого года, чтобы, вспомнив былое, вновь возвратиться в поверженный Париж.
...На дворе в ту пору было студено и белым-бело. Поутру крестьяне привели к Давыдову шесть французских бродяг. Вожак партизан насторожился, ибо до сей поры никто из мужиков не доставлял к нему пленных: они сами чинили над басурманами самосуд.
Продрогшие французы наверняка бы замерзли где-нибудь в темном рву либо глухом заснеженном овраге. Но ржанье коней да отрывистый говор на родном языке оповестили крестьян, что поблизости стоят партизаны.
Допросив бродяг, Денис Васильевич распорядился: «Включить их в число пленных, состоявших при отряде, и с конвоем переправить в Юхнов». Осмотрев французов, вожак партизан внезапно остановил взгляд на одном жалком на вид юноше с большими карими воспаленными от голода и тягот длительного похода глазами. Он молча стоял, худой-прехудой, бледный, несколько поодаль от группы пленных, гревшихся у костра, прислонясь спиной к дереву, в рваном синем мундире, и боязливо озирался по сторонам.
«Еще одна жертва великого Бонапарта! Так молод, а уже воин», – подумал Давыдов и велел позвать юношу.
– Кто ты таков? – по-французски обратился к пленному Денис Васильевич, заглядывая в его широкие, испуганные глаза.
– Молодой гвардии... Императорского величества...
– Четче...
– Барабанщик молодой гвардии, Викентий Бод.
– Сколько годков?
– Пятнадцать минуло, – с робостью отвечал по-русски барабанщик.
– Откуда родом? Где обучался нашему языку?
– Из Парижа. Мой отец повар. Он жил в России. Учил меня говорить по-русски, водил меня гулять по Москве...
– Хорошо... Больно хорошо... Однако как же так получается, Викентий? Отец жил в России, любовался ее величием, а сын воюет против нее.
– Я никого не убивал. Я музыкант... – начал оправдываться Викентий.
– Хороший музыкант, мил друг, во время атаки доброго полка стоит.
– Меня ценили в полку. И надо же так глупо попасться... На переходе... И кому? Лесным казакам!
– Ничего, не больно-то переживай: не ты первый, не ты последний «в гостях» у «лесных казаков». Так ты изволил нас величать?
– Как же будет печален наш Оливье! Он так и не дождется меня.
– Кто этот, Оливье?
– Полковник, командир нашего полка. Он отпустил меня с фуражирами на двое суток. Мы должны были добыть провиант в деревнях. Но главное, конечно, из-за моего знания русского языка.
– Видно, теперь придется Оливье подыскивать нового барабанщика.
– Оливье будет весьма печален. Он любил меня как родного сына. Называл меня... как это по-русски?.. Золотой Викентий!
– Золотой Викентий, говоришь?.. Скоро мы твоему Оливье поможем, если он так горячо любит... русские деревни и русские пироги.
– Каким образом?
– Очень просто – пленим, да и все. А для тебя, Викентий, война, почитай, уже закончена.
– Как это понимать?
– А вот так и понимай! Для ясности добавлю – на стороне Бонапарта.
– Неужели вы думаете, что я предам Родину и буду у вас на службе?
– Партизаны, то бишь «лесные казаки», Золотой Викентий, в ночные рейды ходят не под барабанный бой. Мы вполне обойдемся без тебя. Так что отдыхай покуда... Небось голоден? – спросил Давыдов у казаков.
– Жуть как проголодался, – отвечал степенный Кузьма Жолудь, стоявший подле барабанщика. – Давеча мы уж накормили пленных остатками от обеда. А этот в особенности отощал, – казак подошел к юноше, легонько тронул его за плечо. – Гляньте сами – одна кожа да кости...
Давыдов узнал от Викентия, что он был с ранних лет оторван от родительского крова и его «захлестнула пучина грозной войны». Великая армия забросила его на чужие земли, за тысячи верст от Родины, под лезвия русских сабель, грохот картечи и свист пуль. Ко всем прочим лишениям барабанщик успел уже испытать на себе крепость трескучих морозов снежной России.
«При виде его сердце мое облилось кровью, – писал в своем дневнике Денис Васильевич, – я вспомнил и дом родительский, и отца моего, когда он меня, почти таких же лет, поручил судьбе военной!» Пламенный партизан сжалился над юношей, тем паче что под руками оказались все средства к спасению Викентия. Распорядившись оставить барабанщика в отряде, он приказал:
– Надеть на юношу казачий чекмень и шапку, дабы никто не отважился в походе ненароком пырнуть его штыком или дротиком!
Пройдя вместе с отрядом трудный путь «сквозь успехи и неудачи, через горы и долы, из края в край», Давыдов доставил Викентия до самой столицы Франции возмужавшим, целым и невредимым. И там благополучно передал его в руки престарелому отцу.
И вновь поверженный Париж! Спустя два дня после трогательной, полной слез и горячих объятий встречи отца с пропавшим без вести сыном Давыдов в парадном мундире с боевыми орденами и медалями проходил по парижскому бульвару. Ребятишки-газетчики, пробегая мимо него, громко выкрикивали:
– Последние новости! Новости! Бонапарт низвергнут! Песня французов о русских – один су!
– Давай-ка ее сюда! – поманил одного из крикунов Давыдов, протянув ему монету. Остановился и принялся с жадностью читать:
«Отрадно нам видеть в наших краях гордых сынов России! А ощущают ли среди нас эти дети Севера себя как бы на Родине?!
В бою гордые и грозные, храбрые и великодушные! Не являются ли они лучшими друзьями Франции?!»
«Ну как не расщедриться на су за такую прекрасную песню!», – подумал Денис Васильевич и невольно рассмеялся. Внезапно к Давыдову подошел молодцеватый юнкер Конкин:
– Здравия желаю, Денис Васильевич! Сказывают, вас с генеральскими эполетами поздравить можно?
– Да, Петр, поздравь. Удостоился-таки этой высокой чести после сражения под Бриенном и битве при Ла-Ротьере. Служу у Блюхера. Командую родным Ахтырским гусарским полком.
– Однако ж Париж у наших ног! Кампания кончена! – заметил с радостью юнкер. – И мы вскорости возвращаемся с победой домой!
– Кончилось, батенька, кончилось, слава Богу! – усмехнулся генерал. – Финита ля комедия! На Родину пора. Душа исстрадалась! А там – кто знает! – может, и умирать придется в постели. Сие для нашего брата, гусара, сам ведаешь, последнее дело! И он тихонько пропел:
- Предыдущая
- 55/82
- Следующая
