Жан Кавалье - Сю Эжен Мари Жозеф - Страница 38

• Предыдущая
• 38/106
• Следующая

Ефраим и почти все горцы, равнодушные к соблазнам красоты, с диким нетерпением рассматривали Психею. Среди обитателей долины, пожалуй, нашлись бы сердца доступные жалости, но воспоминание об убийстве Фрюжейра, но слепая вера в приказание, выраженное пророком, заглушали их добрые чувства.

– Ты умрешь вместе со своим сообщником: глас Божий решил твою участь. Поторопись! Молись – сказал Ефраим.

Нервный румянец, игравший до сих пор на лице Психеи, сменился мертвенной бледностью. Она дрожала и, казалось, вся ее смелость, вся ее жизнь сосредоточилась лишь в ее глазах, засверкавших невероятным блеском.

– Итак, я умру, – произнесла твердым голосом Психея. – Но убивать женщину – это подло!

– Молись! – не отвечая ей, сказал Ефраим. – Умри христианкой, и тебе воздадут почести погребения, а их, по милости твоих, были лишены его мать и бабушка, которых паписты волочили на плетне. – Лесничий указал на Кавалье.

– Но я ведь не сделала вам ничего дурного! – вскрикнула Туанон. – Я не принимала никакого участия в этих ужасах.

– А кому какое зло причинил Христос? Своей кровью ты искупишь преступления твоих. Молись!

Психея видела, что тут нечего ждать сострадания. Последние ее мысли обратились к Танкреду.

– Я умру, – сказала она Ефраиму глубоко взволнованным голосом. – Нельзя ли мне написать несколько слов? Нельзя ли их доставить одному человеку... Я вам назову его.

– Думай о спасении твоей души, – ответил Ефраим. – Думай о книге вечности, в которую Господь вписал твою жизнь.

– А нельзя ли передать эту ленту...

Она сняла со своей очаровательной шейки черную бархатную ленту.

– Позаботься о своей душе, о душе! – повторил Ефраим. – Земля вскоре покроет твое тело!

– Хорошо же! – проговорила Психея, рыдая с отчаянием. – Раньше, чем земля покроет мое тело, кто завернет меня в саван, когда я умру? Вы великодушнее моих, говорите вы: так исполните же мою последнюю просьбу! Пусть та женщина, которая меня сопровождала сюда, возьмет на себя эту печальную обязанность. Позвольте мне ей сказать несколько слов.

Пусть будет по-твоему, – согласился Ефраим, ища глазами Жана.

– Изабелла! – позвал Ефраим. – Эта моавитянка хочет поговорить с тобой. Она умрет. Выслушай ее!

Кавалье куда-то исчез.

Изабелла с удивлением взглянула на Психею и подошла к ней. Ефраим удалился. Обе женщины могли говорить, не боясь быть услышанными другими: все, окружавшие их, стояли на далеком расстоянии. Туанон хотела перед смертью во что бы то ни стало переслать Танкреду что-нибудь на память о себе. По вполне понятному чувству щекотливости она предпочла обратиться к женщине. Несмотря на то, что Психея знала ненависть севенки к маркизу де Флораку, она рассчитывала на великодушие молодой девушки и на то чувство сожаления, которое в эту страшную минуту должна была внушать ей.

– Я обманула вас, желая вас принудить служить мне проводницей. В эту страшную минуту я прошу у вас прощения.

– Прощаю, – печально ответила Изабелла. – К тому же я сама должна просить у вас прощения: ведь приведя вас сюда, я являюсь невольной причиной вашей смерти.

– Ну если в вас есть хоть капля жалости ко мне, вы можете оказать мне большую услугу... последнюю, которую я получу здесь, на земле.

– Говорите, говорите, несчастная!

– Обещайте мне, что после моей смерти... вы оденете меня в саван, вы одна дотронетесь до моего тела.

Туанон при этой страшной мысли закрыла руками глаза, полные слез.

– Клянусь вам исполнить это.

– Обещайте мне еще отрезать прядь моих волос... Вы свяжете ее этой бархатной лентой и все это отнесете... к...

– К вашей матери? Бедная малютка! – сказала с участием севенка.

– Я никогда не знала матери.

– К отцу?

– И отца я не знала.

– К одному из ваших родственников?

– У меня нет родственников.

С горестным удивлением посмотрела Изабелла на Туанон. А та торжественно продолжала:

– Раньше, чем я назову вам имя того, кому вы должны передать этот последний залог моей нежности, вы должны мне поклясться, что исполните мою просьбу. Ведь это последняя просьба умирающей.

– Клянусь памятью отца и матери исполнить все ваши желания! – сказала Изабелла.

– И если вы сами не в состоянии будете исполнить этого долга, то вы поручите его только тому, кому доверяете, как самой себе.

– Клянусь!

В глазах Психеи засветилась надежда.

– Так вот, после того как я умру на ваших глазах, после того как вы меня похороните, вы отправитесь к тому, ради кого я умираю... Да, только для того, чтобы присоединиться к нему, я просила вас быть моей проводницей... О, сжальтесь! Пусть он хоть узнает, как я его любила. Смерть моя покажется менее страшной, если я буду надеяться, что он пожалеет обо мне, если я буду уверена, что это последнее доказательство моей страстной любви и моих постоянных мыслей о нем попадет в его руки.

– Но этот человек... кто же он? – спросила Изабелла, вытирая слезы.

Психея уже собиралась произнести имя Танкреда, как вдруг резкий крик камизаров остановил ее. Изабелла и Туанон повернули головы и увидели приближавшегося Кавалье. Он вступал величаво и медленно, ведя за руки Габриэля и Селесту. Оба были в длинных белых платьях.

Камизары встретили Селесту и Габриэля новыми изъявлениями восхищения и уважения. Когда Туанон и Табуро увидели этих двух прелестных детей с очаровательными чертами, полными бесконечной мягкости и несказанной грусти, искра надежды зародилась в их сердцах. Как и прочие жертвы, обреченные адской затеей стекольщика, Селеста и Габриэль много перенесли во время своего пребывания в замке Мас-Аррибасе. Оба носили слишком почитаемое севенцами имя, в минуту восстания их пророчества должны были производить слишком сильное впечатление на протестантов: мог ли дю Серр колебаться, не подвергать их своим ужасным опытам? К тому же никогда еще не встречал он натур, более доступных для его роковых опытов. Всегда мечтательные и грустно настроенные Селеста и Габриэль, все более и более проникаясь страхом, скоро дошли до почти непрерывных видений: только в минуты исступления и ясновидения их пророчества всегда носили на себе следы безграничной доброты. Казалось, их хрупкий, наивный ум уже с детства до того проникся чарующей поэзией некоторых мест Св. писания, что искусственное возбуждение, которому подвергали их мозг, окружало еще большим очарованием образы, наполнявшие их головки.

Напрасно дю Серр и его жена заставляли Селесту и Габриэля заучивать наиболее кровавые стихи из пророков и Апокалипсиса: в минуту возбуждения эти два чистых детских голоса произносили дивные, вдохновенные слова прощения, любви и надежды. Наконец, припадки, которым были подвержены Селеста и Габриэль, не носили в себе ничего отвратительного. Они выражались в румянце на щеках, в огненном блеске глаз и в полной неподвижности. А так как иные существа от природы одарены изяществом, которым наполнены все их движения, то положения, принимаемые этой как бы окаменелой парочкой, всегда были очаровательны. Красота, кротость и пророческое вдохновение детей внушали людям Жана благоговейное уважение: они разделяли общее суеверие по отношению к маленьким пророкам. Сам Кавалье лишь из политических видов выказывал себя таким же фанатиком, как Ефраим, но в глубине души он колебался между своим неверием и очевидностью явлений, которых не был в состоянии объяснить себе: и он относился с непонятным ему самому почтительным благоговением к своему брату и сестре. Желая спасти Туанон, Жан пошел за Селестой и Габриэлем: он знал по опыту, что глубокие и внезапные волнения часто вызывали в них пророческие припадки. А с тех пор как они были при нем, бедные дети перенесли несколько приступов болезни, при известии об аресте своего отца, о смерти матери и бабушки. Одно воспоминание об этих ужасах вызывало в них род оцепенения, которое заканчивалось приступом падучей.

– Сейчас на ваших глазах убьют женщину и мужчину и их трупы поволокут на плетень: Дух Божий устами Ишабода потребовал этой кровавой жертвы, – сказал Кавалье детям.

• Предыдущая
• 38/106
• Следующая