Тарквиний Гордый - Шаховская Людмила Дмитриевна - Страница 28

• Предыдущая
• 28/41
• Следующая

И опасаясь, чтобы царь, бросив на произвол судьбы неоконченное усмирение мятежа этрусков и больного полководца, не вздумал внезапно приехать в Рим, разбирать неблаговидные деяния своего зятя, Тарквиний торопливо уехал, решив отложить расправу с личным врагом до более удобного времени.

– Право, можно подумать, что у Эола мех прорвался, у Водолея втулка из бочки выскочила!.. – Говорил рыбак Целестин, прижавшись к стене закуты на заре с другими, все еще не ушедшими оттуда поселянами.

– А Гелиос плачет, – добавил его товарищ Лукан, – не хочет вылезать из тумана (солнце не выходит), потому что какой-нибудь новый Фаэтон изломал его колесницу, которую ему стало жаль, по дороговизне ее материала, больше, чем сгоревшего сына.

– Ну, не смейся над богами!.. Этак Тит все греховодничает!..

– Я этим хочу только сказать, что такой ненастной зимы у нас уже давно не было: бури, дожди, грозы не прекращаются.

– Третьего дня был очень теплый и светлый день, – вмешался Архип.

– Один после целого десятка ненастных: можно верить, что и Скавр, и сам царь расхворались оба на войне под Церами или Вейями... Когда это видано, чтобы до самых Консуалий война не кончалась?! Не греки под Троей... не десять лет воевать им там... давно так дела не затягивались. А кстати; куда Тит юркнул от нас?

– Турна побежал ловить... ты, небось, слышал, регент приказал.

– Изловят!.. Как же!.. Пешие-то верховых!.. Лови-держи!.. Думаю, земля задрожала, когда они поскакали.

– И Тит лошадь добудет, поскачет; ты слышал, регент сказал «голову долой, если не изловят Турна».

– А царь, думаю, тоже самое Бруту сказал: «голову долой, если не привезешь его ко мне»; да ведь, и не далеко стан-то; к полудню, если коней переменят, доскачут. Куда же Тит, к самому царю в палатку погонится?..

– Ха, ха, ха!..

– А я мню, изловит он Турна... Тит Ловкач слово такое колдовское знает, что чуть скажет, все по его хотению выйдет... Лошадь споткнется или рана откроется у Турна дорогой... Он с лошади кувырком... прямо к Титу в руки...

– Именно!.. – проговорил старшина Камилл со вздохом глубокого раздумья. – Не диво, что Сильвин отнял у нас Грецина и понес, видел я, в лапах по болоту куда-то вдаль отсюда, спокойно ступая, точно по гладкому полу.

– Ты его накликал! – укоризненно сказал Анней, обращаясь к Целестину.

– Не я, – возразил рыбак сердито, – а ты сам... тем, что в самую полночь оговорил жертву недобрым словом при разгроме усадьбы, когда мы Турна и Грецина брали. Ты сказал про Грецина, когда он ворот не отпирал: «заешь его, медведь!» – вот, медведь-то и сцапал его себе.

Они стали ругаться, готовые к драке, но Камилл помирил их, говоря:

– Это все Тит-лодочник намутил... говорил я вам, что не надо бы его в нашу компанию принимать... с утра он тут болтался... Вот, и вышло по-моему!..

В дверях разрушенной грозою закуты появилась дряхлая Стерилла.

Не имея сил говорить от одышки после торопливого бега, колдунья махала руками, манила старшин к себе, произнося лишь отрывистые слова.

– Изловили... изловили... жертву... жертву... новую... я уж обрекла их и Инве, и Терре, и Консу вместо Камилла.

Ей, очевидно, было всего приятнее, что когда-то сильно любимый ею «друг ее юности», Сухая Жердь, избегнет заклания на жертвенник по жребию.

– Кого изловили? – спросил Камилл.

– Прима и Ультима; они только что из Этрурии вернулись, проводив госпожу.

– Тьфу!.. Мы думали Турна...

– Где его поймать!.. Слуги сказывают, на дороге не встретили его; стало быть, ускакал он с Брутом не к царю и Скавру, а к самнитам или герникам, где у него родня тоже есть.

– Стало быть, Титу теперь несдобровать? – спросил Анней. – Голову долой от регента?

– Кабы кому другому... А Тита ни за что не казнят, ни регент, ни мой господин...

Старуха как-то двусмысленно ухмыльнулась, из чего кое-кто из сметливых поселян догадались, что лодочник обладает какою-то тайной, дающею ему власть над сильными римского мира.

– Пойдемте! – продолжала она уже спокойнее, отдышавшись после отдыха. – Господин мой, фламин, приказал Титу запереть сыновей Грецина в мавзолей за топью, потому что около этого места поймали их. Фламин приказывает вам отвести их в священную рощу, а там замуровать связанными в грот. Он прислал меня возвестить его волю.

– Идем!.. Идем!.. – Загудели поселяне, кидаясь торопливо в указанную сторону всею гурьбой.

Не имея никаких зрелищ для развлечения, кроме священных церемоний, к которым принадлежали отчасти и казни, совершаемые с воззваниями к богам, как акты правосудия, поселяне старались проникнуть внутрь склепа Гердониев и Скавров к осужденным юношам, причем одни совались их утешать, другие целовать на прощанье, давать им поручения на тот свет к своим умершим родственникам.

Внутренность склепа была тесна от его загроможденности саркофагами и урнами покойников, несмотря на то, что он был в сущности обширным зданием.

Поэтому старшины допускали не всех и скоро заперли двери, предоставив любопытным подслушивать снаружи у замочной скважины и подглядывать сквозь дверную щель, что делают обреченные.

От закуты, по миновании грозы, пошел и Виргиний, но не к склепу, а на то место у трясины, где он расстался со своим другом Арпином, в последний раз стрелял с ним дичь и метал в цель копья, когда тот уходил, по его словам, к своим родным в Самний, спасаясь от проскрипций Тарквиния и Руфа.

Вскоре после их разлуки, этот Арпин, брат жены Турна, (как полагал Виргиний, во сне) явился ему на этом же месте в виде Сильвина, от которого Виргиний убежал с ужасом[14].

Юноша горько плакал, вспоминая пропавшего друга, жалея и его зятя, хоть сам по себе Турн не вызывал его симпатии, потому что относился к нему всегда свысока, как ко внуку своего личного врага, даже подозревал, что дружба с Арпином служит ему только предлогом шпионить за ним и Скавром, по внушению деда.

Виргиний плакал о них, и забыв все опасения за самого себя от тирана регента; ему захотелось кончить свою скорбную жизнь, не сулящую ничего, кроме нескончаемой вереницы нравственных мучений тоски, ломки совести и убеждений под гнетом деспотизма деда и Тарквиния, жизнь, составляющую «десять тысяч мучительных казней» – дней, гораздо более тяжелых, чем медленное утопление в болоте.

– Они утопят меня в своих дрязгах, скуют цепями интриг, – думал он, – сгубят самую душу, сделают достойным вечных мучений в аду.

Его тянуло броситься в топь, но он остался жить; его удержала мысль о неизвестности судьбы его конкубины и ребенка, удержала и призрачная, эфемерная надежда на что-то лучшее в грядущем.

– Узнаю о них... тогда уж... если... но... вот, скоро вернется царь... он расследует, как должно, это дело... вся правда всплывет поверх беззакония... но если царь... ведь, он уже очень стар...

«.И от ужаса не додумав мысли, опасаясь доноса деду о его слезах, юноша торопливо ушел с болота домой; вместо него внезапно появился из рощи фламин Руф, одетый в парадное облачение со всеми знаками своего сана flamin dialis, в сопровождении свиты юпитеровых сакердотов и других жрецов низших рангов, и стал говорить к народу длинную речь перед склепом, но столь туманно, вычурно, витиевато, что ее главной сущности, за что именно казнят слуг Турна, никто не понял.

Когда фламин умолк, сивилла Диркея стала петь миф о загробных муках, ожидающих грешные души на берегах трех адских рек – Коцита (реки вздохов), Ахерона (смрадной), и Флегетона (огненной), а когда она умолкала для краткого отдыха, в минуты интервалов ее стихов, фламин, как припевы к ним, торжественно возглашал жреческим тоном, обращаясь во все те стороны, куда мог уехать от неминуемой казни спасшийся Турн, обрекая его подземным богам на адские муки, проклиная от имени Рима.

• Предыдущая
• 28/41
• Следующая