Звездный час Уилта - Шарп Том - Страница 11

• Предыдущая
• 11/57
• Следующая

– О Боже! – вздохнул Уилт. Эх, Ева, Ева. Угораздило ее оставить дверь открытой! Услыхав столь точные подробности из уст младенца, Уилт обозлился: – Чем мы с мамой занимаемся – не твое дело, поняла? Я хочу, чтобы ты…

– А мама тоже лежит и не шевелится? – спросила Пенелопа, волоча вниз по лестнице коляску с куклой.

– Мне сейчас не до ваших глупостей. Мне надо принять ванну. Немедленно.

– В ванную нельзя, – сказала Джозефина. – Мама моет Сэмми голову. У нее гниды. Как от тебя странно пахнет. А что это у тебя на воротнике?

– И на груди, – добавила Пенелопа.

– Кровь, – в этот короткий ответ Уилт вложил всю свою свирепость. Отпихнув коляску, он прошествовал в спальню. Отчего вчетвером близняшки могут запросто вить из него веревки? Не будь они близняшками, едва ли они так легко сладили бы с ним. Это они у мамочки научились играть на нервах. Раздеваясь, Уилт слышал, как Пенелопа у двери в ванную радостно сообщает Еве о его бедах:

– Папочка пришел. От него пахнет карболкой. Он себе поранил лицо.

– Он брюки снимает. Вся рубашка в крови, – вторила Джозефина.

– Ну теперь держись. – прошептал Уилт. – Сейчас она выскочит, как ошпаренная.

Но Ева крепилась, пока до ее слуха не донесся поклеп Эммелины: папочка, мол, сказал, что, когда маме хочется, чтобы ее трахнули, она лежит и не шевелится.

– Это что еще за «трахнули»? – заорал Уилт. – Сколько раз тебе повторять, чтобы ты такие слова не употребляла? И ничего я про твою чертову мамочку не говорил. Я только…

Ева мгновенно вылетела из ванной:

– Как ты меня назвал??

Уилт подтянул кальсоны и вздохнул. На лестнице Эммелина с обстоятельностью врача описывала повадки хомячих во время случки и утверждала, что получила эти сведения от папы.

– Да не обзывал я тебя хомячихой! Врет она! Я про этих долбанных тварей знать ничего не знаю. Я просто не хочу, чтобы они…

– Вот видишь! – взвизгнула Ева. – Запрещаешь детям выражаться, а сам такое загибаешь! Неудивительно, что они потом…

– А чего они врут? Это хуже, чем ругаться. Кстати, Пенелопа выругалась первой.

– И не смей рассказывать детям про наши интимные отношения!

– Я и не думал даже, – оправдывался Уилт. – Только сказал, что не хочу. чтобы клятые хомяки выжили нас из дома. В зоомагазине утверждали, что эта шальная крыса – самец, а оказалось, что это какая-то трехнутая крысоматка.

– Ах. вот как ты относишься к женскому полу! – голосила Ева.

– Расчудесно я отношусь к женскому полу! Но ведь известно же, что хомячихи…

Ева тут же уличила его в двоедушии:

– Ага! А намекаешь, что женщинам, дескать, только одно и надо.

– «Только одно и надо»! Можешь называть вещи своими именами. Наших грымз ничем уже не удивишь.

– Это ты кого грымзами обзываешь? Своих родных дочерей?! И слово-то какое гнусное.

– Их по-другому и не назвать, – сказал Уилт. – А что касается «родных дочерей», то…

– Не смей, – оборвала его Ева.

Уилт не посмел. Если Ева разойдется, добра не жди. Уилт сегодня и без того натерпелся от бабья.

– Ладно, извини, – сказал он. – Чушь спорол.

– Да уж, – Ева утихомирилась и подняла с пола рубашку. – Кровищи-то! Как же ты умудрился так новую рубаху испачкать?

– Поскользнулся в уборной и упал. – Уилт решил, что о подробностях пока лучше умолчать. – Поэтому и запах такой.

– В уборной? – недоверчиво спросила Ева. – Упал в уборной?

Уилт заскрежетал зубами. Черт его дернул за язык! Что-то будет, если Ева узнает всю правду до конца.

– Ну да, поскользнулся и упал в уборной, – подтвердил он. – Какой-то кретин оставил на полу кусок мыла.

– А другой кретин на него наступил, – Ева запихнула пиджак и брюки мужа в пластиковую корзину. – Завтра по пути на работу отдай в химчистку.

– Хорошо. – сказал Уилт и направился в ванную.

– Погоди, туда нельзя. Я еще не вымыла Саманте голову. Нечего тебе там голиком сшиваться.

– Я залезу под душ в трусах, – пообещал Уилт и, забравшись в душевую, поспешно задернул штору.

Тем временем Пенелопа громогласно сообщала, что хомячихи имеют обыкновение после случки откусывать у самцов яички.

– Почему после, а не до? – бормотал Уилт, по рассеянности намыливая трусы. – Вот уж поистине, хотят и рыбку съесть, и…

– Эй, я все слышу! – крикнула Ева и пустила горячую воду в ванной. Вода в душе мгновенно стала ледяной. С отчаянным воплем Уилт закрутил кран и вылетел из душевой.

– Папочка намылил трусы! – радостно запищали близняшки.

Взбешенный Уилт коршуном налетел на них:

– А ну, засранки, брысь отсюда! А то я кому-то шею намылю!

Ева закрыла горячую воду.

– Хороший пример подаешь, – отозвалась она. – Как не стыдно говорить такие слова при детях.

– Я еще должен стыдиться! На работе голова идет кругом, вечером занятия в тюрьме с этим недоноском Маккалемом, а стоит попасть в родимый зверинец, как…

В дверь громко позвонили.

– Это наверняка соседи. Снова, небось, мистер Лич чем-то недоволен, – сказала Ева.

– А пошел он… – Уилт залез под душ и открыл кран.

На сей раз из душа хлынул кипяток.

Не только Уилту пришлось в этот день жарко. Ректора тоже ждал неприятный сюрприз. Едва он пришел домой и полез в бар в надежде отрешиться от дневных невзгод, как зазвонил телефон.

– Скверные новости, – сообщил проректор. Голос его был исполнен скорбного благодушия, какое обычно звучит в надгробных речах. – Это насчет той девицы, которую мы искали.

Ректор оторвался от телефона и потянулся за бутылкой джина. Когда он снова взял трубку, проректор рассказывал что-то про котельную.

– Что-что? – переспросил ректор, зажав бутылку между колен и пытаясь открыть ее одной рукой.

– Я говорю, сторож нашел ее в котельной.

– В котельной? Что она там делала?

– Умирала, – ответил проректор нарочито трагическим голосом.

– Умирала? – ректор справился-таки с пробкой и налил большой стакан. Дело, оказывается, серьезнее, чем он предполагал.

– Увы.

– Где она сейчас? – спросил ректор, стараясь не думать о печальном исходе.

– В котельной.

– В котель… Вы в своем уме?! Если она так плоха, почему вы не отправили ее в больницу?

– «Плоха» – не то слово, – заметил проректор и умолк. Он тоже вымотался за день. – Я сказал, что она умирала. А сейчас она, понимаете ли, уже умерла.

– Господи ты боже мой, – пробормотал ректор и хлебнул джин, даже не разбавив. Хоть какая-то разрядка. – Когда это произошло?

– Час тому назад.

– Час назад? Но час назад я был у себя в кабинете. Почему, черт возьми, мне не доложили?

– Сторож решил, что она перепилась, и позвал миссис Ракнер. Та занималась в корпусе Морриса – урок народной вышивки на экономическом факультете. Она…

– Ближе к делу, – одернул его ректор. – В колледже умер человек, а он плетет что-то про миссис Ракнер и народные вышивки.

Проректор обиделся:

– Я не плету. Я объясняю.

– Ладно, ладно. Мне уже все ясно. Куда вы ее дели?

– Кого? Миссис Ракнер?

– Да нет же, покойницу! Нашли время балагурить!

– Не надо на меня кричать. Приезжайте и разбирайтесь сами, – проректор бросил трубку.

– Вот паскудина, – сказал ректор. Вошедшая в комнату жена приняла эти слова на свой счет.

В полицейском участке Ипфорда обстановка была тоже отнюдь не благостная.

– Что ты мне подсовываешь? – возмущался Флинт. Он только что возвратился из психбольницы. Проездил он туда зря: какой-то пациент объявил, что он и есть Неуловимый Сверкач. На поверку вышло – болтовня. – Передай это дело Роджеру. Наркотики по его части. А у меня Гуманитех вот где сидит.

– Инспектора Роджера нет на месте, – оправдывался сержант. – А в Гуманитехе просили поручить дело вам. Лично.

– Ищи дурака. Прикалывают они тебя. Кого-кого, а меня в Гуманитехе не жалуют. Как и я их.

• Предыдущая
• 11/57
• Следующая