Магнолия - Шатилов Валентин - Страница 4

• Предыдущая
• 4/54
• Следующая

Так вот, при желании можно было сокращать все эти промежутки: дышать или моргать чуть чаще – тогда оказывалось, что время вроде бы начинает бежать чуть поспешнее. Или – наоборот – можно было при некотором усилии эти промежутки чуть растянуть – и время как бы замедлялось, начинало загустевать, поток его тек все труднее. И даже грозил остановиться насовсем. Да, оказывается, в ее власти было остановить время! Нырнуть в небытие и уже не выныривать. Вот дела! Тогда бы время раз и навсегда закончилось. Исчезло – как его никогда и не было. Правда, с его окончанием прекратилось бы и существование всех остальных, всего мироздания. О, как, оказывается, велика и страшна была ее власть! Как это неприятно! Мир живет себе и не знает, что в любую минуту она может уничтожить его. Только он, бедный, появился, вынырнул из небытия с ее пробуждением – и на тебе! – опять может исчезнуть из-за ее прихоти.

Власть над миром. Власть. Она задумчиво осмотрела это слово со всех сторон. Какое-то оно нехорошее. Липкое. И ущербное.

Приобретя власть над миром (вернее – осознав ее), она потеряет нечто очень существенное. А именно: гармонию с миром. Гармония – и власть. Что-то было в этих понятиях взаимоисключающее. Или – или.

А гармония-то все-таки лучше. Власть ей не нужна. Ну ее! Поэтому промежутки между вдохами остались равными. И шторки век задергивались и отдергивались ею все так же регулярно – не торопя, но и не замедляя течения окружающего времени.

И благодарное время в свою очередь не тревожило ее органы чувств никакой новой информацией. Позволяло блаженно не думать ни о чем.

Впрочем, что-то все-таки вокруг происходило. Она обратила внимание, что белесое поле потолка становится все менее белым. Совершенно независимо от нее вокруг потемнело. Дышала она нормально, и такое своеволие окружающего пространства показалось ей даже обидным.

Хотя…

Довольно скоро (через семь вдохов, два с половиной моргания) она опять пришла в благодушно-беспечное настроение. Просто она вспомнила: когда ее везли сюда по длинному коридору, было сумрачно. Свет поступал из редких желтых плафонов на потолке. Здесь, как и в коридоре, есть потолок. Значит, есть и плафоны. И, значит, когда станет нужно, они дадут свет.

Это соображение странным образом утешило ее. И даже когда стемнело настолько, что потолок стал совсем неразличим, а желтоватый свет плафонов так и не появился, она не придала этому значения.

Значит, сказала она себе просто, свет и не нужен. Ведь они (те люди, которые привезли ее сюда и здесь с ней занимались) не знают, что она их обхитрила и уже открыла глаза!

Они не знали об этом долго. Много-много вдохов и морганий.

Опять посветлело, потолок выглянул из сумрака. Опять в сумраке исчез. И так было немало раз.

Звук возник неожиданно. Она даже удивилась – как это раньше ей не пришло в голову обратить внимание на отсутствие звуков – она ведь знала об их существовании.

А звуки, появившись, уже не исчезали. Сначала это был далекий гулкий хлопок – такая вовсе не обременительная, не раздражающая информация. Потом что-то неотчетливое, трудноразличимое: шорохи, стуки, позвякивания. Продолжалось это вдохов тридцать – сорок.

Наконец скрипнула дверь, совсем рядом, справа. Щеки коснулось легкое дуновение потревоженного воздуха и – запах. Да, совершенно отчетливый неприятный запах. Запах грязи и крови. И даже гнили.

И почти тут же, заслонив потолок, в ее глаза глянуло неожиданно большое лицо.

Черты его двоились, смазывались – какой ужас! Это что еще за зверь?

Она не на шутку испугалась, чем вызвала лавину разнообразных процессов в своем организме. При этом сгорела уйма энергии. И совершенно напрасно, как выяснилось. Вскоре (еще до следующего вдоха) она сообразила: склонившееся над ней лицо было неотчетливым из-за нее самой. Из-за ее глаз. Пока она здесь лежала, ее глаза все время смотрели на потолок – соответственно были аккомодированы. А выплывшее справа лицо было гораздо ближе потолка, и оно просто оказалось не в фокусе. Стоило чуть-чуть изменить форму глазного яблока – и на сетчатке тотчас же установилось четкое изображение.

Тот, который глядел на нее сверху, напряженно щурился. Может, он хотел заглянуть ей внутрь?

Что-то знакомое было в этом лице. Рыжеватый короткий чубчик, веснушки… А не тот ли это паренек, что придерживал носилки в машине, когда ее везли сюда? Но тогда он, кажется, был симпатичнее, и – запах, запах! Тогда у него не было этого неприятного запаха.

Да и вообще. Она лежала, никого не тревожила, была вполне удовлетворена жизнью – зачем он явился? Он изменит все, он ввергнет ее в огромный, неуютный мир – она не хочет этого, оставьте ее, она не хочет ничего, не надо, умоляю!

Но он, конечно, не обратит внимания на мольбы. Он просто даже не услышит их, не почувствует. И, таким образом – ничего не предотвратить, все будет как будет.

Чтобы не думать, не видеть, не чувствовать, она закрыла глаза – и выдала себя окончательно.

– Ты гля – и эта жива! – хрипло поразился склонившийся.

И облизал синеватые губы. Совершенно некрасивым движением. А голос его показался ей таким грубым, визгливым. И тяжкое будущее вплотную надвинулось на нее со звуками этого голоса, практически оно даже уже началось.

Она поняла, что деваться некуда. Ужас этого сознания сжал кровеносные сосуды кожи лица и шеи: будто морозное дыхание коснулось ее.

Но склонившийся человек не заметил ее легкого побледнения. Его заинтересовало что-то другое.

Грубыми, как деревянные штыри, пальцами он ухватил ее за плечо («Раз, два, три, четыре, пять», – она насчитала пять штырей) и перекантовал на левый бок.

– Хы, глякося… – задумчиво протянул он. – Стоко пролежала – и ни разу под себя не наделала? Ну, мадамка…

Его пальцы отпустили ее тело, и оно неловко, неуклюже опять шлепнулось на спину.

А он стоял и раздумывал. Это были неприятные раздумья.

– Ты вот че, – наконец лживо-дружески обратился он к ней, – ты дурочку-то давай не валяй. Вставала? Ходила к сообщникам? Ну, колись быстро: вставала?

Сразу два соображения пришли ей на ум. Во-первых, если попытаться все-таки ответить на его вопрос, то это может плохо кончиться – у нее в этом отношении уже был опыт – здесь же, в коридоре этого же здания, она собрала все силы, чтобы произнести коротенькое слово «нет» – и едва не умерла. Сознание, во всяком случае, надолго потеряла. Повторять опыта не хотелось. Да и ради чего? Это и было второе соображение: ради чего? Ей был задан вопрос, и вроде достаточно жестко, даже как-то угрожающе, но вот эта-то угроза и успокоила ее – своей бессмысленностью.

Она готова была помочь разобраться в ситуации, но только дружески настроенному человеческому существу. Ситуация была запутанная, она ее сама плохо понимала (впрочем, она и не собиралась в нее вникать). Но поделиться информацией, которой она владела, – почему бы не поделиться? Даже если ценой своей жизни. Ну и что – если так нужно!

Но только не с этим, бывшим пареньком. Он ведь действительно уверен, что она его сейчас обманывает, уверен, что ее бессилие – ложь, скрывающая преступные помыслы. И поэтому он вовсе не относился к ней дружески. Он хотел ее разоблачить! И даже считал возможным ради этого разоблачения применить… – Она затруднялась для себя обозначить одним словом то, что он считал возможным применить, но в общем это было связано с частичным разрушением ее тела. Так какой же смысл ей стараться ради такого человека?

Он нависал над ней, источая запах подгнивающей кровавой раны, он повторял нарочито грубо:

– Ну, колись, быстро: вставала? Ну, вставала? Ну? Ах ты, стервь!

А она смотрела в его перекошенное праведным негодованием, некрасиво побагровевшее веснушчатое лицо и… – да просто смотрела, и больше ничего. Вдруг – она даже не успела ничего понять – лицо его страдальчески исказилось морщинами, и короткий стон выдавился из прокуренных легких. Ему стало больно – очень. – В его собственном организме были повреждения. Серьезные. И они напомнили о себе.

• Предыдущая
• 4/54
• Следующая