Убийства — мой бизнес - Дюрренматт Фридрих - Страница 67

— Если преступник не испытывал необходимости прибегнуть к взлому, чтобы проникнуть в дом, значит, у него был ключ, которым он и открыл дверь.

— Если убийце удалось без труда завладеть тридцатью тысячами франков, стало быть, ему известен был код сейфа.

— Или кто-то ему его сообщил.

— А если мадам Арсизак позволяет кому-то так запросто себя убить, то это говорит о том, что она не испытывала ни малейшего чувства опасности.

— А не испытывать этого чувства она могла лишь в том случае, если полностью доверяла тому, кто находился рядом с ней в тот момент.

— То есть, один из её близких.

— …Которому она позволила войти в свою спальню без малейшего на то сомнения.

— И очевидно, существует кто-то, кому больше всего подошла бы эта роль… Кто-то, у кого лежал в кармане ключ от входной двери, кто знал шифр сейфа и имел все основания свободно и в любой час дня и ночи входить в спальню мадам Арсизак…

— …Кто-то, кому присутствие мадам Арсизак путало все карты и перед которым открывается отныне новая жизнь.

Они обменялись долгим и всепонимающим взглядом, затем следователь заключил:

— Пакостная история, друг мой, очень пакостная история, и которая принимает дурной оборот для нас.

— Что же мне в таком случае делать?

— Выполнять, как обычно, свой долг. Однако у меня есть ощущение, что придётся передать это дело другим… Даю вам ещё сутки, после чего докладываю в Бордо.

Уходя от следователя, комиссар подумал, что многое отдал бы за то, чтобы эти сутки поскорее пролетели.

Вдова Веркен и её дочь Амелия держали лавку по продаже живых и искусственных цветов у входа на Северное кладбище. Женщины любили свою дело. Они знали весь Перигё, который то малыми, то большими порциями проходил перед их глазами в виде похоронных процессий. Каждое известие о роскошных похоронах наполняло их предпраздничной радостью. Они принаряжались и, выходя в нужную минуту на крыльцо, приветствовали важного покойника, отмечая при этом всех присутствующих. Благодаря богатому опыту обе обладали цепким орлиным взглядом. Никто не смог бы с ними сравниться в умении схватывать на лету не соответствующую моменту улыбку, несвоевременное перешёптывание или неуместное восклицание. После церемонии они приступали к обсуждению выразительности чувств родных и близких, искренности друзей, не забывая при этом о скандально отсутствующих и бесцеремонно присутствующих. Смерть мадам Арсизак воодушевляла обеих Веркен особенным блеском, которым несомненно будут отличаться предстоящие похороны. Следует заметить, что Амелия довольно часто выбиралась в город и, стало быть, была в курсе многих происходящих вокруг вещей, о которых её мамаша и не подозревала, да и не могла подозревать, так как практически не оставляла свой магазин.

Похороны были, как они и ожидали, по-настоящему красивы. Мадам Веркен, проинформированная дочерью о двойной жизни, которую вёл прокурор, сверлила его зорким и безжалостным взглядом, однако с горечью в сердце должна была признать, что вдовец держался молодцом. Следом за Жаном Арсизаком, возглавлявшим траурную процессию и находившимся в окружении незнакомых городу женщин — вероятно, дальние родственницы, — шли великолепно и обильно представленные магистратура и коллегия адвокатов. Затем следовали делегации всех благотворительных организаций, которым безвременно ушедшая оказывала свою поддержку. Все сливки перигезского общества пожелали присутствовать на похоронах. Амелия указала матери на тучного коротышку, известного в городе своей ученостью и веселым нравом, а также тем, что был закадычным другом прокурора, — доктора Франсуа Музеролля, рядом с которым шагал высокий и худой мужчина с широкими плечами и бритым черепом, колючего взгляда которого не могли скрыть даже очки, — преподаватель физики и химии лицея по имени Рснэ Лоби. Позади них шел мэтр Марк Катенуа, адвокат, на которого коллеги наводили скуку и которому бездари не могли простить его блестящих успехов, считая их незаслуженными, поскольку Катенуа, обладавший огромной работоспособностью, отдавал не меньше времени развлечениям, чем изучению дел своих клиентов. Он был настолько обаятелен, что никому из тех, кто оказывался рядом с ним, и в голову не приходило задаваться вопросом, красив ли он или нет. В данный момент он беседовал со своим спутником, аптекарем с площади Клотр, довольно молодым человеком, напоминавшим своей статью римлянина времён Петрония, и которого звали Андрэ Сонзай. Глядя на его умное и волевое лицо, нетрудно было догадаться, что он твёрдо определил своё место в жизни. Наконец, последним мадам Веркен был представлен дородный мужчина в летах, слегка волочащий ногу и опирающийся на трость, — нотариус Димешо, представляющий интересы семьи Арсизаков.

Были произнесены достойные речи, дети спели несколько гимнов, заверяя присутствующих, что мадам Арсизак снова уже на небесах, которые ей вообще не следовало бы покидать, от чего каждый испытал удовлетворение от исполненного им долга и радость от того, что сам он ещё, слава богу, остаётся в этом мире.

Не утихающие споры во дворце правосудия велись об одном — образе жизни, который вёл прокурор, в чьём поведении не чувствовалось той скорби, которую заслужила усопшая. Его часто видели с «этой особой», которую все находили гораздо менее привлекательной, нежели почившая супруга. Самые горячие поклонники — они же самые молодые — не понимали, как можно продолжать жить, потеряв такую восхитительную женщину, какой была мадам Арсизак, и не замечали, как проходящий порою мимо какой-нибудь старый магистрат усмехался иллюзиям пылких ораторов.

На следующий день после похорон комиссар Сези с удовлетворением отметил про себя, что осталось всего несколько часов до того момента, когда надо будет ставить в известность Бордо. Однако вскоре после обеда ему доложили, что из Бордо, Брива и Ангулема на имя Арсизака были отправлены почтовые переводы на сумму десять тысяч франков каждый. Комиссар поспешил поделиться этой неожиданной новостью со следователем, который, выслушав Сези, заключил:

— Получается, что к Арсизаку вернулись украденные из его сейфа тридцать тысяч.

— Тогда всё, что мы видели, — вскрытый сейф, незапертая входная дверь — не что иное, как пыль в глаза, спектакль! Преступник убивает мадам Арсизак и возвращает деньги, взятые им в долг. Вот только с последним он явно поторопился…

— В вашем докладе, комиссар, есть нечто, что не может не радовать.

— Могу я об этом узнать, месье следователь?

— Эти переводы, отправленные на имя Арсизака из трёх разных городов, снимают с него все подозрения. Если бы убийца был именно он, то абсолютно незачем было бы отправлять себе же деньги, которые у него и так уже были в кармане.

— А возможные сообщники?…

— Видите ли, комиссар, когда замышляют избавиться от жены таким ужасным способом, никто не будет посвящать кого-то в свои планы ни привлекать в сообщники, если не хочет столкнуться с почти неизбежным в таких случаях шантажом.

— Значит, всё сначала?

— Теперь уже не вам, дружище, а Бордо.

Когда дивизионный комиссар регионального управления криминальной полиции Бордо узнал, что ему передают расследование убийства мадам Арсизак, он скорчил недовольную гримасу, так как прекрасно понимал, что это одно из тех гиблых дел, из-за которых рискуешь нажить себе не только самых крупных неприятностей, но и солидных врагов. Даже в случае успеха никто не скажет тебе спасибо, как бы ты ни старался, поскольку убийство в подобных кругах всегда вызывало скандал, в котором ты же ещё и виноват, который тебе никогда не простят и который может испортить всю твою карьеру. Вот почему дивизионный комиссар потратил всё утро, ломая голову над тем, кого послать в Перигё. В конце концов, он остановился на комиссаре Гремилли, неприметном и рассудительном парне, противнике жёстких мер, не доверяющем первым впечатлениям, особенно, возможно, не блещущем, но зато надёжном и упорном. К тому же, он перешагнул свой пятидесятилетний рубеж и ни к чему особенному уже не стремился, не считая желания дослужить оставшееся время в спокойной обстановке и уйти на пенсию в полном здравии. Ничто не удерживало Гремилли в Бордо. Жена его бросила пять лет назад, удрав в Париж крутить любовь то ли с бразильцем, то ли с португальцем и прихватив с собой все семейные сбережения, что позволило Гремилли добиться развода быстро и без лишнего шума. После этого происшествия комиссар не замкнулся в себе, а напротив, стал ещё более внимательным к несчастьям других. Он выслушивал семейные истории своих молодых коллег и давал необходимые советы. Одним словом, никто так не подходил для поездки в Перигё, как Гремилли. Когда он вошёл в кабинет дивизионного комиссара, тот предложил ему стул.