Борель. Золото (сборник) - Петров Петр Поликарпович - Страница 19

• Предыдущая
• 19/99
• Следующая

Качура бродил от подвод в контору – к столу Валентины, а отсюда – к амбарам, отправлял партии подвод и каждый раз справлялся:

– А ну-ка, дочка, сколько на Баяхту? А на Боровое?

После этого искал Василия или Яхонтова и докладывал по бумажкам, исписанным рукою Валентины.

Женщины целые дни крикливыми стаями осаждали кладовые и воза ямщиков. Рылись, раздирали тюки, обтянутые рогожей, щупали, спорили, нюхали и томились в радостном ожидании. И было отчего… В первый раз после восемнадцатого года здесь запахло фабричными товарами, и от этого запаха кружились головы:

Яхонтов брал на учет материалы и инструменты. Он набросал план очередных работ. На Боровом это сделать легко, а с Баяхты от Вихлястого еще не было никаких сведений. А ведь Баяхта – второй опорный пункт Удерской системы.

Он чувствовал в голове и груди прилив весеннего хмеля, который с теплым ветром доносился с гор. И в то же время тревожили встречные улыбающиеся взгляды Валентины и Василия.

«Василий молод и красив, в отношении женщин смел, избалован и груб… А внутреннюю красоту способны замечать редкие женщины, которые маркой выше обыкновенных», – думал он, отрываясь от работы.

«Но ведь Валентина не подходит к обыкновенным, – говорил чей-то голос за спиною. – Ведь недаром она одним взмахом отрубила нити, которыми была связана с семьею. Но ведь и Василий с удивительной проницательностью…»

Металлические звуки парового молота дробно ударили по дебрям тайги и в стены здания, отчего задребезжали окна конторы и на столах зашевелилась бумага. Яхонтов, отрываясь от дум, взглянул на Валентину и в ее долгом улыбающемся взгляде прочел обещание…

– Пойдем в мастерские! – крикнул ему Василий, бросая на стол пачку бумаг. – Наглядитесь в другой раз, когда добьемся передышки.

И опять Яхонтова кольнуло в сердце.

Валентина, краснея, уткнулась в бумаги, но тотчас же оправилась и строго, без улыбки и слов, взглянула на Василия снизу вверх.

Он перестал смеяться. И только когда они вышли на улицу, виновато сказал:

– А колючая деваха, разъязви ее!

– Да, – угрюмо усмехнулся Яхонтов, – без рукавиц тут обожжешь руки.

– Колючая, – повторил Василий. – Но, знаешь, из нее будет толк.

– Если мы отнесемся по-человечески…

В дверях мастерских они встретили шатающегося от усталости Качуру. Он засеменил к ним, закашлялся, замахал руками, и сонное его лицо залилось румянцем.

Когда прошел припадок кашля, он потянул их за руку в подвальную кладовую, куда возчики скатывали бочки с керосином и мазутом. За ними, как и всегда, хвостом прирастала толпа рабочих, не пристроенных еще к делу. Дверь кладовой зияла черной пастью, и вместе с паром оттуда несся запах плесени и нефти.

– Вот гостинец так гостинец! – твердил он, спускаясь на самое дно подвала.

Они прошли в угол, освещенный стеариновой свечой, и остановились перед раскупоренными четырьмя ящиками, из которых виднелись груды круглого железа.

– Вот они, новенькие! – захлебывался Качура. – И краска с ящиков не слиняла. Думал я, думал и вот только сегодня сон в руку пришелся… На заре в голову пришло. И вот они, как конфетки!.. А ведь я думал – нет у нас таких… Посмотрите, как игрушечки, ядят их егорьевы собаки… Нет, увольте, не могу я нести такую работу, голова разжижела, братцы. Я драгер и шахтер, а вы меня – пайку распределять…

Послышался обеденный гудок. Паровой молот умолк, и сразу стало тихо. Рабочие небольшими кучками сходились в черное отверстие.

Большой запас нужного железа!

Это – большое чудо: старое, проржавленное, было ненадежно, и поэтому многие плохо верили в пуск драг, а теперь вот разрешались, рассеивались сомнения…

– Ай да рудком!

– Качать рудком!

Около самых дверей сбились, зашарашились и над головами толпы взлетели лохмотья Качуры, в которых не было видно самого Качуры, и казалось, что взлетело кверху огородное пугало, а не человек.

На рокот и взрывы людской радости ревом отзывались темные хребты. И будто не здесь, а там, в лесных ветвях, плескались и прятались звуки людских голосов.

Яхонтов вышел из подвала последним и, отряхивая с дохи насевшую плесень, улыбался, показывая белые ровные зубы.

– Там еще оказались телефонные аппараты и провода! – сказал он подошедшему Василию.

– Обтянем тайгу веревочками… Это тебе не верховой нарочный, и никакие распутья не причинят нам бессонницы!

– Сегодня же приготовь лошадей на Баяхту, – сказал Василий Залетову, останавливая его за руку.

Секретарь взял под козырек и, повернувшись по-военному, махнул стоявшему рядом Лямке:

– Слышишь, кубышка, готовься.

Лямка, придерживая трубку, сердито и презрительно выругался.

– Да не ломайся ты, попугай!.. Трепло! Без тебя знают дело, гумажная ты моль!

– Верно, Лямка! Не падай духом, – гремели голоса.

– Ты же трудовой элемент, а это что? Чернильная душа, язви его!

– Полное право имеешь бахнуть трубкой по черепку, и суда не будет. Ведь ты же вечный дилехтурский кучер. Окунь ты красноглазый.

Лямка плюнул себе на грудь и, переваливаясь, прошел к конюшням.

…Около конторы Василий хотел взять Валентину под руку, но она, смеясь, посторонилась и пошла рядом с Яхонтовым.

Они жили и столовались теперь вместе, но, несмотря на это, Валентина редко разговаривала с Василием и даже с Яхонтовым. И оба они удивлялись тому, что она так скоро привязалась к Насте.

– Вы дичать начинаете, товарищ Сунцова, – шутил дорогой Василий. – Приедете в город – от людей бегать начнете… В наше время – монашкам не год, товарищ Сунцова, это запомните.

Говорил и сам чувствовал, что слова эти звучат не шуткой, а досадой, и все оттого, что Валентина была далекой и замкнутой.

«Да, Настя правду говорила, что эту штурмом не возьмешь…»

И где-то далеко внутри зашевелилась незнакомая до сих пор ревность к Яхонтову…

Оба они интеллигенты и, наверное, в душе смеются над ним… Что он? Немного обтесавшийся рабочий. Ну, красный боец, ну, заслуженный партизан! Разве гимназистка Валентина Сунцова – дочь тунгусника и сестра хищника – поймет это? Может быть, она даже презирает его за это?.. Но почему же тогда она не уехала со своими?

«Потому что любит Яхонтова!» – подсказывало ревнивое чувство.

За обедом Василий мало разговаривал с окружающими и, не окончив его, начал собираться в контору.

– Ты чего это, парень? Иголку, что ли, проглотил? – удивлялась Настя.

Валентина строго взглядывала слегка прищуренными глазами на всех, и в этих глазах чувствовался вопрос…

– Ты мотри, парень, видно, накололся рябчик на боярку.

– Ой, эти мужчины, они хуже баб другой раз вздыхают! – шептала Настя.

Василий вышел, хлопнув дверью.

Валентина, краснея, спрятав глаза, убежала в свою комнату, а Яхонтов снова почувствовал глухой толчок в сердце. В отношения строителей непрошенно вторгались вечные человеческие чувства – зависти, подозрения и тревоги. Это лишало покоя, мешало работе.

А вечером, когда Настя накрывала на стол, Василий вошел с сияющим лицом.

– Завтра едем на Баяхту, – сказал он, сбрасывая шинель, – а вам, Настя, с товарищем Сунцовой задача – привести в православную веру наш рабочий клуб: скоро соберется съезд рабочих всех приисков. Надо смастерить постановку… Третий фронт – просвещение масс!

И оттого ли, что он пришел с улицы, или потому, что внутри у всех троих перегорели налетевшие волнения, в комнатах сразу же повеяло свежестью.

Не было на лице Валентины прежней деловой строгости, которой боялись все и перед которой утром отступил Василий.

– Вот же таежная туча – то хмурится, то гремит…

Настя женским чутьем понимала происходящее и, казалось, вперед знала исход его.

Яхонтов вышел к столу всклокоченным. К потному лбу его прилипли пряди спустившихся волос, а брови плотно сжимались.

Он подошел к умывальнику и долго полоскался над тазом.

«Сегодня же надо решить, – думал он, – так дальше продолжать нельзя».

• Предыдущая
• 19/99
• Следующая