Руководящие идеи русской жизни - Тихомиров Лев Александрович - Страница 34
- Предыдущая
- 34/138
- Следующая
Условия, необходимые для существования такого контроля со стороны тех, кто испытывает на себе применение мер, то есть подданных, состоят в следующем. Необходима легкость сравнения того, что есть, с тем, что должно быть. Это достигается установкой закона, определяющего, что должно быть, и рядом условий, облегчающих осведомление подданных о применении закона. В числе этих последних условий находятся все способы, которыми достигается осведомление общества с положением государственных дел, — гласность отправления их, доступность суждения о них устного и печатного и т. п. По прямому смыслу монархического принципа подданные несомненно должны иметь в этом отношении ряд прав. Славянофильская школа была совершенно права, когда усматривала в Древней Руси существование свободы мнения и суждения и признавала ее принадлежностью нашей монархической идеи. Но все эти права подданных, определяемые с точки зрения монархической идеи, должны складываться совершенно иначе, чем по идее демократической. Это уже, мне кажется, славянофилами совершенно не сознавалось. С точки зрения демократизма, это суть права прирожденные, неотменимые. Они принадлежат личности не потому, что ей даны государством, а потому, что личность в своем договоре с государством ими не поступалась. При идее монархической во всем, что касается государства, такие права даны и могут быть отменены. Эти права — наблюдения над действием управления, суждения о нем устного и печатного — собственно как права даны Верховной властью для исполнения обязанности подданных помогать ей в ее трудах на их благо. Такая обязанность, вытекающая из самого смысла монархической власти, ясно сознавалась у нас с древнейших времен в тех требованиях, которые цари предъявляли всем без исключения подданным.
Это не одно требование повиновения, но принципиального содействия. Оно выражено в присяге на верность Государю, обязательно приносимой не тем, кто этого хочет, а именно по обязанности подданного. Присягают, во-первых, в верности и повиновении. Но каждый сверх того обязуется клятвенно: по крайнему разумению, силе и возможности предостерегать и оборонять все права и преимущества, принадлежащие Самодержавию, силе и власти Государя. Но и это еще не все: обязуются способствовать всему, что может касаться верной службе Государю и государственной пользе. Обязуются не только благовременно объявлять обо всем, что может принести вред, убыток и ущерб интересам Государя, но все это «всякими мерами отвращать и не допущать тщатися». Здесь подданный, повинующийся — и гражданин, деятельный участник не разделяются, а непрерывно сливаются. Присяга прямо объясняет, что именно «таким образом» поступать значит «вести себя и поступать как верному Его Императорского Величества подданному благопристойно есть и надлежит». Именно в том, таким ли образом поступал подданный, он даст ответ «перед Богом и Его судом страшным».
Так гласит это замечательное произведение Петра, произведение, в котором он был вдохновлен уже не теориями Гуго Гроция, не Гоббсом, а чисто Царским проникновением в дух своего принципа власти.
Итак, подданный монархической власти, как гениально выразился М.Н. Катков, имеет больше, чем политические права, он имеет политические обязанности. Выражение это освещает истинно молнией дух Самодержавной власти. Подданный имеет политические обязанности и для исполнения их облекается правами.
Ясно отсюда, что его права не могут иметь такого характера, как демократические. Если подданный имеет право присутствовать на судебном заседании, то никак не для устройства из этого спектакля, не для развлечения. Гражданин демократической республики имеет право пойти в судебное заседание совершенно так же, как идет в трактир или цирк. Никаких обязанностей на него это не налагает, кроме разве обязанности не чересчур громко шуметь, чтобы его «свобода» не стесняла «свободы» судей в разбирательстве дела. По смыслу нашего права, публика может присутствовать на заседании, но только с той же серьезностью, с тем же вниманием к происходящему, как сами судьи, сами присяжные. Ибо публика допущена в зал тоже для исполнения обязанности, хотя и иной, чем обязанности судей или присяжных.
То же самое можно сказать относительно свободы слова и печати. Она составляет право, но всецело обусловленное обязанностью. Правда, что печать, как и многие другие явления, служит также примером противоречий, создаваемых нашей малой сознательностью и чрезмерной подражательностью. Не будучи собственным созданием русской жизни (по крайней мере, в сколько-нибудь развитом виде, ибо в зачаточных формах были и у нас), все отрасли публицистики явились к нам в своих европейских формах, то есть с идеей свободы в основании и с обязанностями, намечаемыми лишь вторичным порядком. Публицистика у нас почти не испытала воздействия русской идеи, но зато печать у нас и доселе остается каким-то странным учреждением, скорее терпимым, нежели занимающим необходимое место в государственной жизни. Лишь в виде чисто личного отношения Государей к деятелям печатного слова проявлялась русская идея. Так, известно отношение Императора Николая Павловича к Пушкину, Гоголю, Островскому, причем у последних Государь, между прочим, оценивал прямо общественную идею. В настоящее время Высочайший указ 13 января 1895 года[58] впервые ввел как принцип, что посвящение дарований и усиленных трудов на поприще науки, словесности и повременной печати — есть служение Государю и отечеству. Без сомнения, приложение этого принципа требует еще большой разработки, но очевидно, что он уже вводит и в область свободы печати ту самую идею обязанности, которая характеризует русское понятие права повсюду, где оно сколько-нибудь «национализировалось», срослось с основными требованиями русского миросозерцания. Последствий можно предвидеть очень много. Очевидно, поскольку печать является орудием контроля нации над действиями управления, она ставится идеей обязанности в иное положение, нежели при идее свободы.
Право, рассуждая теоретически, здесь становится еще тверже, то есть оно должно быть тверже, оно менее отрицаемо, нежели при идее свободы, подлежит меньшим ограничениям, нежели при идее свободы, нарушение его труднее, ибо задевает не только частный интерес, но и государственный. Но зато установка этого права более сложна и связана с очень хорошо развитым социальным строем. Это общая черта такой идеи права. Что касается самой практики права (насколько оно соприкасается с общественным контролем управления), то она тесно связана с правом подданных апелляции к Верховной власти. В нашей истории бывало злоупотребление этим правом со стороны подданных чаще, чем отказ в нем со стороны власти. Здесь известны весьма резкие отступления от собственной идеи, как при том же Петре I, и еще более во времена крепостного права, чрезвычайно сильно испытавшего влияние европейских феодальных идей. В общей сложности, однако, право апелляции к Верховной власти очень твердо держалось в нашей истории, и притом отчасти именно как необходимое дополнение обязанности служения Государю.
Кроме всего, чем поддерживается частный контроль подданных над ходом управления, монархическая идея дает особенно могущественные средства общественному контролю в самом способе организации управления на основах социального строя. Управление этим способом приближается к нации так близко, становится так доступно наблюдению и оценке, как этого нельзя достигнуть никакими другими средствами.
XLII
Свобода. — Самоуправление. — Свобода личности
Из предыдущего изложения видно, что способы осуществления и охраны свободы с точки зрения монархического начала представляются иными, чем при начале демократическом.
Вообще тот ряд условий, которые необходимы для существования в данном обществе свободы, распадается на две категории. Нужна, во-первых, свобода личности, во-вторых, свобода общественная. Свобода как в том, так и в другом случае состоит в возможности жить и действовать беспрепятственно, сообразно своей индивидуальности и задачам.
- Предыдущая
- 34/138
- Следующая