Золотое яблоко - Уилсон Роберт Антон - Страница 23

• Предыдущая
• 23/72
• Следующая

– О каких индейцах?

– Ты когда-нибудь задумывался, почему все работает плохо? Почему кажется, что во всем мире царит полный бардак?

– Конечно. Мне кажется, все задумывались.

– Да, ты прав. Извини, мне надо еще курнуть. Через некоторое время я войду в БАРДАК и мы сольемся с ним мозгами, буквальным образом: я прикреплю к вискам электроды и попытаюсь отследить проблему в Лас-Вегасе. Я не трачу все свое время на беспорядочный вуайеризм, – с достоинством изрек Хагбард.

Он снова набил трубку, обиженным тоном спросив:

– На чем я остановился?

– На индейцах в Бирмингеме. Как они туда попали?

– Никаких гребаных индейцев в Бирмингеме не было. Не путай меня.

Хагбард сделал глубокую затяжку.

– Ты сам путаешься. По-моему, у тебя вообще башню снесло.

– Кто бы говорил! – Хагбард снова глубоко затянулся. – Так вот, индейцы. В Бирмингеме индейцев не было. Бирмингем был городом, в котором я проводил исследование, убедившее меня, что большинство несчастных случае на производстве – это бессознательный саботаж. Как, держу пари, и большинство неправильно составленных документов у чиновников. Индейцы – это другая история. Когда-то, впервые приехав в вашу страну и еще не занимаясь пиратством, я был адвокатом. Обычно, Джордж, я в этом не сознаюсь. Как правило, я рассказываю, что работал тапером в публичном доме, и это производит более благоприятное впечатление, чем такая правда. Если захочешь узнать, почему государственный сектор так неэффективен, вспомни о двухстах тысячах юристов, работающих на современную бюрократию.

А те индейцы были из племени шошонов. Я защищал их от Великого Земельного Вора, который претенциозно называет себя в Вашингтоне Государством. Мы провели совещание. Знаешь, что такое совещание по-индейски? Иногда молчание длится часами. Хорошая форма йоги. Когда наконец кто-то открывает рот, можешь не сомневаться, что он будет говорить от сердца. В избитом киношном штампе «белый человек думает одно, а говорит другое» большая доля правды. Чем больше ты говоришь, тем больше разыгрывается твое воображение, приукрашивая факты. Я один из самых многословных людей среди живущих и один из самых страшных лжецов. – Хагбард снова затянулся и только потом вопросительно протянул трубку Джорджу; Джордж покачал головой. – Но история, которую я хотел тебе поведать, связана с археологом. Он разыскивал следы индейцев, живших в Северной Америке еще до экологической катастрофы, которая произошла за десять тысяч лет до нашей эры. Он обнаружил насыпь, которую принял за курган, и попросил разрешения провести в ней раскопки. Индейцы посмотрели на него. Они посмотрели на меня. Они посмотрели друг на друга. Затем заговорил их старейшина и очень торжественным голосом дал ему такое разрешение. Археолог взял свою кирку, лопату и пошел к кургану с видом Джона Генри, бросающего вызов паровому буру. Через две минуты он исчез. Провалился прямиком в выгребную яму. После чего индейцы рассмеялись.

А теперь грокай, Джордж. Я знал их лучше любого белого человека. Они учились доверять мне, а я – им. Но когда они разыгрывали свою маленькую шутку, я сидел рядом и нимало не подозревал о возможном подвохе. Хотя уже тогда я начал открывать в себе телепатический дар и даже учился искусству концентрации мысли. Задумайся об этом, Джордж. Задумайся о всех чернокожих с их бесстрастными лицами, которых ты встречал. Задумайся, что всякий раз, когда чернокожий совершал какой-нибудь поразительно, ну просто фантастически глупый поступок, ты ощущал расовую неприязнь – которой, как радикал, конечно же, стыдился – и начинал подумывать, что, может быть, они и впрямь стоят на низшей ступени развития. А еще подумай о том, что девяносто девять процентов женщин белой расы, кроме норвежек, все время ведут себя как Глупые Квочки или как Мерилин Монро. Задумайся об этом на минуту, Джордж. Задумайся.

Воцарилось молчание, которое, казалось, растягивалось в какой-то длинный коридор почти буддийской пустоты – наконец-то! Джордж увидел этот проблеск Пустоты, которую пытались описать все его дружки-кислотники, – и затем вспомнил, что это было не то, к чему его подталкивал Хагбард. Но молчание затягивалось, успокаивая дух, словно штиль в торнадо этих последних нескольких дней, и Джордж внезапно осознал, что размышляет абсолютно бесстрастно, не испытывая ни надежды, ни страха, ни самодовольства, ни чувства вины; и если не совсем уж без эго, не в состоянии абсолютной даршаны[22], то, по крайней мере, без того разгоряченного и ненасытного эго, которое обычно либо выскакивает вперед, либо отступает перед голыми фактами. Он созерцал свои воспоминания, сохраняя безразличие, объективность, душевный покой. Он размышлял о чернокожих и женщинах и об их тонкой мести Хозяевам, актах саботажа, которые не распознаются как таковые, поскольку принимают форму актов подчинения. Он размышлял об индейцах из племени шошонов и их грубой шутке, удивительно похожей на шутки всех угнетенных людей в любой точке мира; он внезапно понял смысл Карнавала, и «Пира Дураков», и Сатурналий, и Рождественской Вечеринки в Офисе, и всех прочих ограниченных, позволительных, структурированных событий, в которых допускалось фрейдовское Возвращение Вытесненного; он вспоминал разные эпизоды, когда мстил профессору, директору школы, бюрократу или, еще раньше, своим родителям, дожидаясь удобного случая, чтобы сделать именно то, что от него ожидалось, превратив это в маленькую диверсию. Он видел мир роботов, которые, чеканя шаг, маршируют по дорогам, проложенным для них сверху, и видел, что каждый робот частично жив, и в нем теплится частица человека, дожидающегося удобного момента, чтобы поставить палки в колеса Механизма. И наконец он понял, почему все в мире работает неправильно и почему «Обстановка Нормальная» – это всегда «Абсолютный Бардак».

– Хагбард, – медленно произнес он. – По-моему, я понял. Эволюция происходит в обратном направлении. Все наши беды начались из-за послушания, а не из-за непослушания. И человечество еще не сотворено.

Хагбард, больше обычного похожий на ястреба, отчеканил:

– Ты приближаешься к Истине. Теперь будь осторожен, Джордж. Истина – это не собака, которую можно загнать в конуру, как писал Шекспир. Истина – это тигр. Будь осторожен, Джордж.

Он развернулся на стуле, выдвинул ящик письменного стола в псевдо-марсианском стиле и вытащил оттуда револьвер. Джордж, хладнокровный и одинокий, словно взошедший на Эверест, наблюдал, как Хагбард открыл барабан револьвера и показал, что в нем шесть пуль. Затем щелчком закрыл его и положил револьвер на стол. Потом Хагбард отвернулся и больше на него не смотрел. Он наблюдал за Джорджем. Джордж наблюдал за револьвером. Снова вспомнилась сцена с Карло, но вызов Хагбарда был безмолвным. Его спокойный взгляд не выражал и мысли о том, что состязание началось. Револьвер мрачно посверкивал; он нашептывал о насилии и хитрости, свойственных этому миру, о предательствах, которые не снились Медичи или Макиавелли, о ловушках для невинных жертв; казалось, его присутствии наполняло каюту особой аурой. Он казался даже коварнее ножа, оружия трусов, или плети в руках человека со слишком сладострастной, слишком интимной, слишком хитрой улыбкой; он вошел во внутреннюю тишину Джорджа, внезапный и неотвратимый, как гремучая змея, встреченная на пути ярким солнечным весенним днем в мирном и ухоженном городском саду. Джордж слышал, как в его кровяной поток начал вливаться адреналин; видел, как «синдром активации» увлажнил его ладони, участил сердцебиение, чуть-чуть ослабил сфинктер; и по-прежнему ничего не чувствовал, возвышенный и невозмутимый на своей горной вершине.

– Робота, – сказал он, взглянув наконец на Хагбарда, – победить легко.

– Не суй руку в этот огонь, – предупредил Хагбард, на которого слова Джорджа не произвели никакого впечатления. – Обожжешься. – Он наблюдал; он ждал. Джордж не мог оторвать взгляд от этих глаз, а затем он увидел в них веселье дельфина Говарда, презрение директора школы («Высокий коэффициент умственного развития, Дорн, не служит оправданием для высокомерия и непокорности»), безнадежную любовь матери, которая никогда его не понимала, пустоту кота Немо, жившего у него в школьные годы, угрозы школьного хулигана Билли Холца и абсолютную инаковость насекомого или змеи. Более того: он увидел Хагбарда ребенком, который, как и сам Джордж, гордился своим интеллектуальным превосходством и боялся мести со стороны менее умных, но более сильных мальчишек; и очень старого Хагбарда, через много-много лет, сморщенного как рептилия, но все еще демонстрирующего бесконечно глубокий интеллект. Лед таял; гора с рокотом протеста и неповиновения рушилась; и Джорджа понесло вниз, вниз по реке, стремительно мчавшейся к порогам, где ревела горилла и проворно семенила мышь, где над листвой триасского периода вздымалась голова ископаемого ящера, где дремало море, а спирали ДНК скручивались в направлении вспышки, которая сейчас была этим сиянием, гневно ропщущим на почти неправдоподобное угасание света, этот взрыв и это сгущение в точку.

• Предыдущая
• 23/72
• Следующая