Скажи что-нибудь хорошее - Огородникова Татьяна Андреевна - Страница 12

– Как ты? – тихо спросил Шило, прикрыв глаза. Он представил себе, что все самое страшное позади, что они с Женей просто приехали на неделю в деревню, как бывало когда-то, что завтра они пойдут в лес собирать пахучую дикую малину, искать следы кабанов, прикармливать белок… Погрузившись в мечты, Пашка будто оказался вне времени, он бы не смог сказать, сколько минут прошло до того момента, когда он услышал голос Георгия:

– Погуляете еще.

Шило снова не понял, что имел в виду странный мужик. То ли давал положительный прогноз для Евгении, то ли невероятным образом подсмотрел, о чем только что мечтал Пашка. Странный тип. Шило посмотрел на Георгия. Лучше бы он этого не делал.

Вместо огромного властного мужика, который вез их на подводе, Пашка увидел невероятно уставшего, очень старого человека. Черты его лица заострились, щеки и глаза запали, руки безвольно лежали на коленях, но самое страшное – его прозрачные глаза были устремлены в одну точку, будто стали еще прозрачней, и от неподвижности зрачков казалось, что они мертвые. Пашка боязливо поежился. Он почувствовал себя маленьким и беззащитным, а Георгий, наоборот, показался ему огромным, всесильным и устрашающим. Более того, он, скорее всего, обладал какой-то неземной силой, которая позволяла в короткий срок менять обличье до неузнаваемости. Георгий осторожно, как глубокий старик, поднялся со стула.

– Не тревожь ее, пускай спит. Валентина принесет отвар, следи, чтобы пила каждый час по три ложки. Будет спать – буди, пропускать нельзя. Если что, Валя знает, где меня искать.

Он очень медленно, с трудом переставляя ноги и будто прощупывая руками пространство, поплелся к двери. Если бы Пашка не видел его вчера, точно сказал бы, что это – другой человек, намного старше и… слепой.

После ухода кудесника Шило немного успокоился. В конце концов, его предупреждали, чтобы он ничему не удивлялся. Но как тут не удивляться? Евгения, которой по прогнозам врачей осталось жить на белом свете две недели, восседала на подушках и, судя по всему, внимательно наблюдала за происходящим. Она вовсе не была похожа на человека, готового в ближайшее время отправиться на тот свет. Может быть, чересчур бледна и худа, но в ее теле, измученном постоянными болями и ожидавшем смерти, как облегчения, вдруг появилось какое-то радостное стремление. Пока очень робкое, заметное только Пашке; глаза совсем капельку заблестели и приобрели отдаленное подобие тех, любимых незабываемых глаз, которые помнил Пашка. «Неужели такое возможно? Господи, сделай это, помоги извозчику ее вылечить!» – молился про себя Шило.

Дверь тихонько скрипнула, и в проеме, залитом солнечным светом, появилась Валюша. Пашка почувствовал, что его лицо заливается краской, и разозлился сам на себя. Такого с ним не случалось ни разу в жизни, даже в школе. Точнее, тем более в школе.

– Я принесла вам лекарство. – Голос у Валюши был завораживающим, нежным и глубоким. – Вы будете ухаживать за больной?

– Ну да… То есть конечно. Я буду. Что надо делать?

Валюша, кажется, поняла Пашкино смятение.

– Павел, если вы не привыкли, я вас научу. Посмотрите пару дней, потом сами справитесь. Главное условие – не мешать доктору, когда он будет работать. – Она строго посмотрела на Пашку. – Понятно?

– Да вроде все понятно. А сколько раз он будет приходить?

– Когда сможет, придет.

Ответ прозвучал загадочно. Ничего себе, больница. Так можно и в Москве лечить – приду, когда смогу. А еще лучше: я сделал все, что смог. Шило отлично знал, в каких случаях говорится эта фраза. «Ладно, буду делать, как говорят. Все равно нет другого выхода», – решил Пашка, втихаря подглядывая за действиями Валентины, которая профессионально поправила постель у пациентки, напоила ее каким-то зеленоватым пойлом и велела спать, сколько захочется.

На сей раз примочками дело не обошлось – Мотя очнулся в больнице. От яркого света у него заболели глаза и закружилась голова, он быстро зажмурился и постарался справиться с головокружением. Потом еще раз, совсем чуть-чуть приоткрыл веки, чтобы привыкнуть к дневному свету. Вокруг все было белым-белым и очень чистым: белый потолок, белые стены, шторы, окна, простыни, даже люди, которые окружали Мотю, были закручены белыми бинтами. Матвей подумал, не умер ли он, и тут же удивился, что совсем не испытывает страха. Он осторожно повернул голову вправо и постарался сосчитать соседей. В белой комнате, кроме него, на таких же узеньких кроватках лежали и сидели еще семь человек. Мальчишек среди них не было, в основном взрослые дядьки, с забинтованными руками, ногами, а у одного даже была забинтована голова и на правом глазу тоже была белая повязка. Кто-то негромко переговаривался между собой, кто-то играл в карты, а одноглазый, увидев, как Мотя пошевельнулся, вскочил на ноги и заорал:

– Сестра, сестра! Пацаненок очнулся!

Матвей понял, что он в больнице, а вовсе не на том свете, и сильно удивился, что деда нет рядом. Он хотел спросить у циклопа, почему нет деда Ивана, но даже попытка открыть рот причинила ему нестерпимую боль, а вместо вопроса выдавилось мычание.

Одноглазый, похоже, был сердобольным человеком, он подошел к Моте, присел на корточки и попросил:

– Ты пока ничего не делай, не крути головой и не разговаривай – сестра придет, поможет. Если понял меня, просто закрой глаза.

Матвейка устало прикрыл глаза и лежал так, пока не почувствовал, что ему пытаются просунуть под задницу какой-то неудобный холодный предмет. Мотя запаниковал и хотел сопротивляться, потому что в принципе не желал, чтобы кто-то трогал его интимные места. Он хотел встать, закричать, выругаться, но силы покинули его, отправив тело в нокаут. Матвейка даже не успел посмотреть, как выглядит медсестра, пришедшая с уткой.

В следующий раз он пробудился, когда за окном было темно. Наверное, его соратники по несчастью уже видели седьмые сны: кто-то мощно храпел с переливами и трелями, кто-то вздыхал, а одноглазый метался по кровати, периодически извергая бранные слова и приговаривая: «Посмотрим, посмотрим…» Моте стало смешно от этого. Он представил себе циклопа, который больше всего в жизни хотел на что-то посмотреть, для этого он вращал своим единственным глазом во все стороны и, конечно, не видел основных событий вокруг себя. Матвейка провалялся почти час, не смыкая глаз. Ему было очень интересно, как он выглядит. Неужели он такой же белый и обмотанный бинтами, как его новые дружки? Вот бы взглянуть на себя в зеркало! Ему стало весело, потому что все новое и непонятное открывало другой мир, отличный от того, в котором прошло его детство. Мотя раздумывал, хотел бы он остаться жить здесь, в белой комнате, с белыми взрослыми людьми, разговаривать с ними на их языке, играть в карты, звать приказным голосом медсестру… Это представление выглядело очень заманчивым, если бы не одно «но»: он не мог бегать. Движение для Матвея было символом жизни, его прыть и энергия пока разбивались о неповоротливость израненного тела и превращались в потерю сознания.

Матвейка постарался пошевелить пальцами и с восторгом почувствовал, что у него получается. Другая рука тоже повиновалась, хотя ей было больно и неприятно. Ноги тоже слушались, хотя сгибались плохо – мешали бинты. И еще боль – все тело при малейшем движении реагировало страшной болью, но ее Мотя боялся не так уж сильно. Приученный к тумакам и розгам, он философски относился к неприятным ощущениям, которые для простых людей были невыносимы. Матвейка сделал усилие и с трудом перевернулся на правый бок. Он хотел встать, чтобы самому дойти до туалета, он не мог больше позволить медсестре обращаться с собой как с младенцем. Мотя спустил одну ногу с кровати, ожидая почувствовать пол, но, вероятно, кровать была предназначена для взрослого человека, потому нога не дотянулась до опоры, и Матвейка потерял равновесие. Порыв к независимости закончился плачевно – он упал рядом с кроватью и снова потерял сознание.