Люди и ящеры - Барон Алексей Владимирович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/75
• Следующая

Взрослый схай имеет двух-трех жен и является абсолютным господином в своей семье. Несколько десятков семей составляют аш — родовую единицу. Старейшины родов образуют ухудай, ведающий вопросами внутренней жизни всего племени. А верховной властью обладает пожизненно избираемый старейшинами вождь, именуемый машишем. Формально власть машиша ограничена вопросами внешней политики. Таких вопросов всегда было только два — война да торговля. Однако машиш исполняет обязанности председательствующего на ухудае, поэтому имеет первый и самый весомый голос в обсуждении прочих проблем. Он же утверждает судебные приговоры ухудая.

Эта простая, веками отшлифованная социальная вертикаль прекрасно соответствует образу жизни схаев. Сохраняясь на протяжении множества поколений, она воспринимается схаями такой же естественной данностью, как воздух, вода, огонь или земля под ногами. За все время пребывания в Схайссах Мартин ни у кого из схаев не обнаружил потребности в каких-то реформах. Иногда он специально спрашивал, не хочет ли кто изменить порядки в племени. Его собеседники обычно некоторое время молчали. Потом задавали один и тот же вопрос:

— А зачем?

— Чтобы жить лучше.

— Разве мы плохо живем? — удивлялись ящеры.

— Нет, — признавал Мартин.

И на него смотрели со снисхождением. Видимо, для того чтобы схаи осознали необходимость развития, требовалось очень серьезное потрясение. Внутренние войны и эпидемии входили в круг привычных явлений и к этому не приводили.

Ящеры имеют подобие религии. Они поклоняются некоему Мососу, огненному божеству, которое в глубокой древности сошло с небес и дало начало всему сущему.

— А кто породил нас, мягкотелых? — коварно спрашивал Мартин, надеясь породить сомнения.

— Не Мосос, — отвечали ему.

— Не Мосос, значит?

— Это уж точно. Что он, враг нам, что ли.

Вот дальше этой констатации пытливая мысль схаев проникать не желала. Пока

Легенда об огненном боге, спустившемся с небес, в принципе могла иметь космическую основу. Но добыть какие-то факты, либо подтверждающие, либо опровергающие внешнее происхождение ящеров, Мартину не удавалось. Дело очень осложнялось отсутствием письменности, схаи лишь изредка пользовались примитивными пиктограммами. Исторические сведения они передавали из поколения в поколение устно.

Эпос у них был, да. Некоторые сказания глухо упоминали о летающем шатре, доставившем отцов-прародителей в Схайссы, однако этих упоминаний было маловато для выводов. В Схайссах случались ураганы, во время которых шатры летали и во множестве, и с большой легкостью, что вполне могло послужить толчком для фантазии народной. Целиком же эпос Мартину услышать не довелось. Пленник, пусть даже и почетный, не может быть удостоен такой чести; есть в его положении и минусы, порой большие. Мартин не уставал благодарить Мососа за то, что не был официальным рабом.

... дождь, сырость, серость, слякоть. Смотреть не хотелось. Иржи отошел от окна. Утро называется!

Прогретый, но не совсем просохший полушубок. Хлопотливая фигурка матери. Она поднимает печальное лицо.

— Сынок, не ходи мимо мельницы.

Иржи привычно кивает. В деревне давным-давно знают, кто живет на этой мельнице.

— Ведьма она, эта Промеха, — говорит мать, настойчиво глядя ему в глаза.

— Да, многие так считают.

— Потому что правда.

— Правда, правда... Кто ее знает, правду

— Люди. Люди все знают.

— Всю правду?

— Всю.

— И про нас? Мать вздыхает.

— Нет. Про нас глупости болтают.

— Ага. Про нас, значит, глупости.

Мать не спорит. Но и не соглашается. Вместо этого говорит о другом:

— Ты все больше похож на отца, Иржик.

— Это плохо?

— Когда человек делает много хорошего чужим...

— Родным мало остается?

— И это тоже.

Мать отворачивается. Иржи подождал немного, но больше она ничего не сказала. Тогда он открыл дверь.

— А завтрак? Сыночек, я все приготовила... Он чувствует жалость.

— Спасибо, мам. Я не хочу есть. Потом.

— Когда — потом?

Передернув плечами, он надевает полушубок.

— Да на выпасе.

— А на каком?

— На левом берегу. Выше Замковой горы.

— Зачем так далеко собираешься, сыночка?

— Там трава хорошая.

— Не ходи мимо мельницы, слышишь? Иди через брод.

— Так и сделаю. Не надо беспокоиться.

— Обещаешь?

В глазах ее появляется такое ВЫРАЖЕНИЕ...

— Обещаю.

Он обнимает ее и целует.

— Отец вернется, мама.

ВЫРАЖЕНИЕ усиливается, а потом исчезает.

— Я верю, Иржик. Обязательно вернется. Он тоже обещал

Низкое небо навалилось на деревню. Тучи плыли над самыми трубами. Снизу к ним тянулись остатки тумана. Печные дымы, наоборот, лениво стекали с крыш, расходясь по дворам, огородам, кривым переулкам.

От запаха плохо горящих дров першило в горле. Сквозь дым и туман глухо пробивалось мычание коров. Казалось, что уши чем-то забиты. Кругом сырость, сырость и сырость. Плетень за ночь так разбух, что калитка не открывалась. Иржи плюнул, полез через верх, зацепился об острый колышек и порвал рукав. День начинался скверно.

Он откашлялся и щелкнул кнутом. Тотчас за соседним забором истошно заорал петух. А над колышками показалась голова Иоганна. С полей его шляпы капала вездесущая вода.

— Это ты, парень?

— Гутен морген. Кому еще быть?

Иоганн спрятал штуцер. За его спиной на крыльце стоял маленький, но воинственный Фридрих с отцовской шашкой в руках.

— Ого! — сказал Иржи. — Кого побеждать собрались, готтенскнехты?

Иоганн замялся.

— Да мало ли что. Пес вот всю ночь выл.

— Эка новость. Когда он не воет?

— Сегодня Бернгардт выл голосом дурным.

— Неужто? — удивился Иржи.

— Как есть дурным.

— Да, петь он у тебя не умеет, — с чувством сказал Иржи. Иоганн поднял вверх рыжую бороду и захохотал. Бернгардт с охотой присоединился.

— Все же поглядывай, сосед. Бродит в лесу кто-то, — все еще смеясь, сказал Иоганн.

— Ты и вчера так говорил.

— Йа, йа. И вчера кто-то бродил. Не веришь?

— Да почему? Верю. На то и лес, чтоб по нему бродили

— И по ночам?

— По ночам — это да, странно. Но сейчас ведь утро.

Иоганн с сомнением повертел головой, рассматривая узкую полосу между туманом и рыхлыми, сочащимися дождем облаками. В этой полосе просматривалось все, что выше заборов, но ниже печных труб, — второй этаж мельницы, половина колокольни, черепичные крыши, подошва Замковой горы, обрубки тополей на школьном дворе.

— Утро, — подтвердил он, — Вроде бы.

— Не сомневайся, — сказал Иржи. — Оно и есть, только не проснулось еще как следует. Ладно, я пошел. Привет Бернгардту!

Иоганн опять захохотал, зачем-то погрозил пальцем и выгнал свою Рыжую. Корова холодно глянула на Иржи и привычно двинулась в сторону дома Каталины.

Рыжуха никогда не доставляла хлопот. Напротив, проявляла образцовую сознательность. Иоганн с гордостью называл ее продуктом социалистической идеи, затрудняясь, впрочем, объяснить, в чем она заключается. Иржи подозревал, что социалистическую идею полицмейстер подхватил в трактире. Там место такое, все подхватывают.

Дождевая вода бежала вниз по переулку, но у ворот Каталины задерживалась. Задерживалась без всяких к тому оснований, поскольку наклон в месте, где вздумалось образоваться луже, был все тем же, ничуть не меньшим.

Иржи не удивился. Он знал, что есть люди, отмеченные особым даром невезения с самого детства. И эта мета распространяется на все, что их окружает, — на людей, вещи, животных. Даже на ближайшие окрестности.

Сама Каталина к ударам судьбы относилась спокойно, считая их верным залогом грядущего воздаяния, а вот соседи предпочитали дел с ней не иметь. Иржи составлял едва ли не единственное исключение. Отчасти благодаря своей пастушьей должности, заставляющей общаться со всеми без исключения, отчасти из жалости, он не избегал случая переброситься со старушкой несколькими словами. Он плохо переносил только один ее недостаток — Каталина любила поспать. Впрочем, против этого существовало надежное средство.

• Предыдущая
• 4/75
• Следующая