Пинежский Пушкин - Шергин Борис Викторович - Страница 2
- Предыдущая
- 2/2
Знакомые спрашивают Пушкина:
– Все-то успокоится, в ночь-то вы пишете ли?
– Весна была, дак ручей-то летел, кипел, ломал. А холодна пора, дак вода-то не шевелится…
Долго он терпел, только стихом подкреплялся, песнями отманивался от бед. А к Наташе приезжой кавалер Дантест заподскакивал, долгой, как ящерица… Пушкину свои наговаривают:
– Ты в бумагах-то сидишь, ничего не видишь?
– Вы ничего не понимаете!
Только горюет в стихах:
Которы ему привержены, плачут:
– Саня, не жалей ты жену-то; жалей, да с умом. Не падай духом. Без такого песенного наблюдателя нельзя стоять царству. Не роняй своего чину…
Вот газету добыла, почитай-ко, почему он на белом свете нажился скоро… Ужо молчи, я засказываю сама.
Ноне досмотрелись в книгах, что царь кавалера-то подослал. Дантест-от был на жалованье, что он царю на ложе чужих жен да дочерей добывал.
Царь-то хоть бравой, как сунут кол, как палка прям, а плоть-та обленилась – дак все нова надо. Царь, а вот что проделывал!
Он Пушкина женочку прилюбовал на гулянках. Самому ей доступать неприлично, приезжего кавалера и нанял. Ему от дела тысячу посулил. Чуть Дантест через порог, царь встречу бежит:
– Наташу видел ли? Давно ли видел? В гости-то сулилась ли?
Однако и Пушкин знат свою очередь. Он не хочет навыкнуть срам терпеть. А некуда на царя просить. И некуда убежать…
Чины и вельможи видят, что Пушкину от царя управы не будет, стали с маху щелкать:
– Ты велик ли зверь-то, Пушкин! Шириссе больно. На твое место охочих много будет стихи писать. Кому нужны эки-ти комары летучи!
Пушкин их зачнет пинать, хвостать… Царь тоже забоялся. Он давно Пушкина ненавидел, для того что Пушкин смала письмами да стихом властям задосадил. Этот Перьвой Николай терпеть не может людей, которы звыше его учены. Выговску пустыню, эко место знаменито, он сожгал. Укладывают с Дантестом:
– Женку мы у его урвали, тепере надо самого убить. А не убить, дак от него быть убитым. Кто его, смутьяна, хлопнет, тот у меня первым генералом будет.
Этот кавалер побродяга была всемирна, бесстрашна. Всю жизнь с пистолетами промышлял.
Пушкин этот заговор узнал, высказал Дантесту при народе:
– Мне с тобой говорить не с кем… Бесчестно мне о тебе рук марать, да уж негде деться, выходи на прямой бой…
Тут была беда месяца января в двадцать девятой день. Белы снеги кровию знаменуются. Не в городе, не в поле: в пусте месте четыре человека приходили, четыре ружья приносили. Учинился дым с огнем на обе стороны. Где Пушкин – тут огнем одено, где Дантест – тут как дым. Царски полаты затряслися, царь с вельможами, по ямам сидя, выглянуть не смеют.
Кавалер-от был стрелять горазд, пустил пулю не в очередь, отшиб звезду от месяца, убил соловья в саду. Упал наш Олександрушко, за елочку захватился:
– Рости, рости, елочка, без верха; живи, живи, Россиюшка, без меня!
Ударила Пушкину пуля под сердце, прошла меж крыл. Пал на белы снеги, честным лицом о сыру землю. Пал, да и не встал. Который стоял выше всех, тот склонился ниже всех…
Кровь– то рекой протекла кругом града. Не могли семь ден из реки воду пить.
…Он выкушал смертную чашу, зачал с белым светом расставаться:
– Прости, красное солнце; прости, мать сыра земля и все на тебе живущие. Я в мире сем положен был как знамя на стреляние, летели на меня стрелы от всех сторон. Мне в миру было место не по чину. Я неволей пил горьку смертную чашу…
Жене сказал:
– Я устал, дак рад спокою-то. В день покоя моего не плачь.
Тут Давыдов псалмы, тут заунывное пение… Пушкин глаза смежил, а город розбудился. Пушкин умолк, а в городе громко стало: «Пушкин в соборе лежит, застрелен!…» К царю пристава летят:
– Народу в домах уж нет, все у Пушкина…
У Пушкина лицо светло и весело. Вокруг народное множество от мала до велика. И все плачут с причетью:
Чтенья не слышно во многом-то плаче. Царь в окно эти дни смотрит:
– Почему все черно одели, как вороны?!
– Вдовственны дни…
Где в Пушкина стреляли, теперь там пусто место безугодно; ничего не ростет, только ветер свистит. Пушкин поминал:
– Буду сказывать, дак вы забудете. Я в книгу свой ум спишу.
Он многих людей в грамоту завел. В каждом доме Пушкин сердце всем веселит речью своей и письмом. Егово письмо как вешна вода. Его стихам нет конца. Сотворена река, она все течет – как Пушкин. Землю он посетил да напоил. Что на свете есть, у него все поется.
Пушкин с ласковым словом приходил. Он как летний ветер, хоть и бухат, да теплой… Сын дню, дитя свету, Пушкин малыми днями велико море перешел. Ему уж не будет перемены.
- Предыдущая
- 2/2
