Софья Васильевна Ковалевская - Полубаринова-Кочина Пелагея Яковлевна - Страница 11

41

по комнате, на меня даже находили минуты восторга. Странное дело, хотя для меня лично все, кажется, хорошо и верно устраивается, но никогда еще не чувствовала я так сильно нашего зловещего фатума и необходимости аскетизма...

Когда я думаю об аскетизме, мне всегда представляется маленькая, очень бедная комнатка в Гейдельберге, очень трудная серьезная работа, общества никакого, я живу одна (с братом3 это уже не аскетизм, а счастье, аскетизм весь в том, что я одна) ; два раза в неделю получаю письма от Анюты, которая с своей стороны очень занята, но на будущую зиму собирается перебраться также в Гейдельберг, так как ей необходимо быть в России только летом. Она привезет с собой нескольких других барышень, которых развила и освободила» [105, с. 234].

Нетрудно представить себе молодого человека, решившего посвятить себя научной деятельности и считающего, что он будет аскетом, ибо наука требует от человека полной преданности ей. Возможно, такие мечты посещали многих молодых людей, ставших впоследствии крупными учеными. Однако мечтания Сони связаны еще и с общественными настроениями того времени, требовавшими отречения от всего личного. Тдк, в последующих строках цитируемого письма она продолжает развивать свои мечты:

«Я готовлюсь к экзамену, пишу диссертацию. Анюта приводит в порядок свои путевые заметки; потом я занимаюсь самостоятельно, еще позднее мы вместе устраиваем колонию, я еду в Сибирь. Нахожу там пропасть трудностей, разочарований, но пользу непременно могу принести. Анюта пишет замечательное сочинение; мне удается сделать открытие; мы устраиваем женскую и мужскую гимназию; у меня свой физический кабинет. Медициной я теперь перестаю заниматься, занимаюсь физикой или приложением математики к политической экономии и статистике (это ad libitum [по желанию]). Возле нас целая семья наших proteges [покровительствуемых].

Когда я делаю открытия, а Анюта пишет свои прекрасные сочинения, мы действительно моложе самых юных из наших воспитанниц. Ну чем эта жизнь не блаженство, а ведь это самая аскетическая жизнь, которую я могла придумать, и она зависит только и исключительно

3       Братом называли Владимира Онуфриевича,

42

от нас двоих; я нарочно отстраняю в мечтах даже Жанну и милого, хорошего, славного брата; присоедини же их, и что это выйдет за жизнь!» [105, с. 237].

Может быть, в этих мечтах об аскетизме было повинно и Анютино настроение того времени. Юная Соня уверена, что именно так и только так можно мечтать. Однако она чувствует, что для нее такая жизнь будет тяжелой и добавляет: «Для меня только трудно жить одной, мне непременно надо иметь кого-нибудь, чтобы каждый день любить, ведь ты знаешь, какая я собачонка.

Моя милая, милая, дорогая, я так увлеклась, писавши тебе, что и забыла о своей тоске, которая сильно обуревала меня, когда я начала писать. Вчера тоже нашло на меня мрачное расположение духа, предчувствия, но я развеселилась, вспомнив о „время, бремя“.

Я думаю, мои предчувствия не умнее этого, а ты как полагаешь?

Ну, недельку потерплю, и все-таки, может быть, корень квадратный из —1 пересилит даже и разочарование» (Там же).

Разочарование состояло в том, что ожидавшиеся Соней с нетерпением Владимир Онуфриевич и мать, Елизавета Федоровна, задержались в пути, так как сгорела карета, в которой они должны были приехать. И хотя Соня понимала, что они уже не могут прибыть в срок, она вздрагивала от каждого шороха и не находила интереса в обычных занятиях.

Сложны были переживания молодой, неопытной девушки, готовящейся вступить на необычный для генеральской дочери жизненный путь.

Соня с необыкновенным подъемом занималась множеством вещей, о чем она пишет в августе Владимиру Онуфриевичу: «Я также поняла устройство офтальмоскопа и к вашему приезду буду хорошо знать глаз; но, право, я немного занимаюсь химией и физиологией — всего два несчастных часа в день... У нас в окрестностях ужасно много больных, как всегда бывает осенью; каждый день ко мне приходят иногда до десяти человек за лекарствами; я читаю лечебник и злюсь, что еще не доктор. Вообще я думаю, что у меня может со временем развиться страсть лечить.

Моя утешительница щука скончалась, и, увы, самым плачевным и непочетным образом; у меня живет теперь медведка, но от нее радости не много.

Я усердно перевожу Дарвина...» [105, с. 219].

Очевидно, интересы Владимира Онуфриевича уже становились интересами Сони. В свою очередь, Владимир Онуфриевич тоже старается заниматься своей наукой, и Соня советует ему употреблять время с возможно большей пользой, но вместе с тем не опасаться, что она обгонит его.

Владимир Онуфриевич писал своему брату: «Я со всею своею опытностью в жизни, с начитанностью и напористостью не могу и вполовину так быстро схватывать и разбирать разные политические и экономические вопросы, как она; и будь уверен, что это не увлечение, а холодный разбор.

Я думаю, что эта встреча сделает из меня порядочного человека, что я брошу издательство4 и стану заниматься, хотя не могу скрывать от себя, что эта натура в тысячу раз лучше, умнее и талантливее меня. О прилежании я уже и не говорю, как говорят, сидит в деревне по 12 часов, не разгибая спины, и, насколько я видел здесь, способна работать так, как я и понятия не имею.

Вообще это маленький феномен, и за что он мне попался, я не могу сообразить» [71, с. 67].

Таким образом, оба, невеста и жених, готовили себя к жизни, заполненной творчеством.

Бракосочетание Владимира Онуфриевича и Софьи Васильевны состоялось 15(27) сентября 1868 г. в Палиби- не. Для того чтобы преодолеть сопротивление отца, Соне пришлось «крупно компрометироваться» — она убежала на квартиру к жениху и заявила матери, что не поедет домой. Родителям пришлось согласиться на брак.

Одна из теток Сони так описала свадебное торжество: «Наконец появилась Соня, свежая, хорошенькая и сияющая от счастья, какой только может быть невеста». В простом платье «она, однако, выглядела очаровательно... Ни одной драгоценности, никакого убора. Но она была так мила, что все присутствовавшие заявили, что никогда еще не видели такой прелестной невесты. Сияющее выражение лица не покидало ее ни на одну минуту во время всей церемонии; но это не было выражением поверхностного волнения, а было глубоким сознанием истинного счастья» [102, с. 413].

4       Слова Владимира Онуфриевича об издательских делах объясняй ются тем, что, как уже говорилось, дела эти шли плохо.

44

Тетя ошибалась в своем объяснении настроения Сони, однако действительно Соня была внутренне убеждена, чтб идет навстречу истинному счастью.

В Петербурге

Сразу после свадьбы Ковалевские поехали в Петербург. Оба стали посещать лекции Сеченова по физиологии и Грубера по анатомии в Медико-хирургической академии. Иван Михайлович Сеченов на свой страх' и риск предложил Софье Васильевне посещать эти лекции и сам проводил практические занятия с Ковалевскими. Соня входила в лекционный зал в сопровождении Петра Ивановича Бокова, Владимира Онуфриевича и своего дяди Петра Васильевича, чтобы укрыться от любопытных взоров.

Софью Васильевну удивляло внимание, с которым отнесся великий русский физиолог к ее занятиям, и смущало, что он тратит много времени на практические занятия с нею и Владимиром Онуфриевичем. Но профессор4 физиологии И. Р. Тарханов в речи 8 декабря 1905 г., посвященной И. М. Сеченову, дает объяснение этому в следующих словах: «Помнится мне, как сердечно приветствовал он в своей лаборатории талантливого, совсем юного математика — известную Софью Ковалевскую еще до ее отъезда за границу, видя в ней крупную научную силу, и открыл двери своей лаборатории для ее занятий» [120].

Ковалевская обладала широким кругозором, она отдавала дань возросшему в то время интересу русского общества к естествознанию, и лекции Сеченова могли ее увлечь. Однако по поводу предмета, который читал Грубер, она писала сестре: «Анатомия — такая скука!»