Стоит ли им жить? - де Крюи Поль Генри - Страница 3

Паунд объяснил мне, что этой причиной является бедность.

Вскоре после жестокого урока, полученного от Паунда, я натолкнулся на историю Эдуарда Дэвидсона. Собственными глазами я убедился в том, как его знание спасло жизнь отчаянно обожженной маленькой девочке, которая без Дэвидсона безусловно умерла бы. Особенно волнующим обстоятельством в этом замечательном и безболезненном лечении было то, что оно дешево и просто.

Это и было началом моего непосредственного знакомства с тем, как язвы нашего экономического строя задерживают и даже разрушают то, что дает нам наука. И для меня было большим облегчением узнать, что тысячи людей, нуждающихся в открытии Дэвидсона, не должны больше корчиться от болей только потому, что они бедны. Особенно ободряло то обстоятельство, что дети и грудные младенцы, обреченные раньше на гибель, с помощью этого любопытного средства могли быть спасены любым врачом или даже разумными родителями, если бы под рукой не оказалось врача или нечем было ему заплатить. Вот почему Дэвидсон так пленил мое воображение.

Нет более ужасных мучений, чем боли при тяжелых ожогах. Причем боли в самый момент происшествия — безделица по сравнению с нечеловеческими муками при перевязке ран. Дэвидсон все это прекратил раз навсегда своим чудесным домашним средством. До Дэвидсона, если ожог был достаточно сильным, чтобы уложить вас на больничную койку, у вас было не более сорока шансов из ста сойти с этой койки живым. Способ Дэвидсона, при правильном применении, дает девяносто шансов на жизнь. Это заря новой жизни для массы заброшенных людей и забытых детей.

Обожженный рабочий, чье длительное пребывание в больнице связано с ростом нужды в его семье, может теперь гораздо скорее вернуться к своему кормильцу-станку. Обремененные работой матери, которым не по средствам держать няньку, имеют теперь возможность сами спасать своих малышей, которые так часто обжигаются и обвариваются.

Прямо не верится, что Дэвидсон сделал свое открытие в Детройте — городе, представление о котором связано с массовым производством автомобилей и блестящими исследователями, наживающими состояние на разрешении тайны металлов и машинных валов, но отнюдь не с научными работниками, остающимися бедняками. Казалось бы, что Дэвидсон слишком молод, чтобы сделать открытие, требовавшее особого терпения и усидчивости. Он был всего лишь тридцатилетним юнцом. И мог ли он думать о научных исследованиях, работая хирургом в больнице Генри Форда? Он был слишком занят своими скальпелями и гемостатами, чтобы мечтать о науке.

В водовороте шумных дней 1924 года, в этом городе, заслужившем название «Динамика», на каждом углу можно было угодить под новенькую миллионерскую машину, и доктора ценились не столько за их научные изыскания, сколько за умение сократить размеры страховых премий. Но Дэвидсону повезло. Он получал полную ставку в больнице Генри Форда и был избавлен от необходимости гоняться за долларами. Ему еще больше повезло в том отношении, что через его операционную проходил печальный парад изувеченных рабочих, представляющих обратную сторону медали нашего «просперити»[3], которое, наподобие горшка, широко сверху и узко снизу.

Тогда как раз разрабатывалась сугубо денежная проблема о новом лаке для окраски кузовов, и красильные мастерские, пылавшие пожарами и взрывами, то и дело направляли в больницу Генри Форда крикливые машины скорой помощи, привозившие к Дэвидсону рабочих с выжженными глазами, с ужасными пузырями, покрывавшими больше половины тела, с лицами, обуглившимися до неузнаваемости. В эти шумные и тяжелые, богатые и страшные годы редкий день проходил без того, чтобы к Дэвидсону не попадал человек, корчившийся в последних судорогах после взрыва газа, или кричавший диким голосом рабочий, упавший в чан с кипятком, или какой-нибудь несчастный в бессознательном состоянии после ужасной ванны в расплавленном шлаке.

У всех пострадавших при поступлении в больницу наблюдалась резкая бледность, их кожа — там, где она не была обожжена, — покрывалась липким потом, сердце билось отчаянно быстро и температура падала ниже нормы. А затем, если это состояние шока не оказывалось благодетельным концом страданий, перед удивленными глазами Дэвидсона развертывалась странная картина болезни, которая озадачивала всех врачей с незапамятных времен.

Чтобы успокоить страшные боли у пострадавших, он накачивал их морфием. Он мазал их льняным маслом, Он поливал их парафином, который, застывая, должен был защитить их обожженную кожу от болей, вызывавшихся даже прикосновением воздуха. И если они не погибали от первого страшного шока, поразившего их в момент ожога, то в ближайшие двадцать четыре часа их состояние заметно улучшалось. Но затем постепенно развивались новые зловещие явления. Их сердца, перенесшие первый натиск шока, начинали снова биться быстрее и быстрее. Зрачки расширялись. Выражение глаз делалось ужасающим. Затем их лица принимали землисто-синеватый оттенок, начиналась тошнота, они делались беспокойными, буйными. Это состояние постепенно сменялось невнятным бормотанием, и, наконец, они затихали, погружаясь в темную пучину беспамятства, от которого уже не могли очнуться, и… умирали.

Умирал почти каждый из них, у кого площадь ожога занимала до трети всей поверхности тела. Загадочность заключалась в том, что ожог вовсе не должен был быть глубоким, чтобы убить больного; простое покраснение, почти без пузырей, часто оказывалось смертельным. Отчего же они в таком случае умирали?

Тогда, в 1924 году, все описанные выше симптомы неизменно предсказывали быструю гибель больного, и в распоряжении Дэвидсона не было решительно никакого средства для спасения этих несчастных. Висконсинский доктор Питермэн, начавший борьбу с этой смертью от ожогов, перерыл гору литературы. Он просмотрел три полки книг по хирургии и ряд работ о заболеваниях и несчастных случаях у детей — и вот его вывод о тогдашнем немощном состоянии медицины:

«…По вопросу о лечении ожогов я не нашел решительно ничего, достойного внимания».

Дэвидсон — может быть, потому, что мучения и гибель этих рабочих не давали ему покоя, — не ограничивается только текущей литературой. Кроме того, в его больнице вообще царит дух научной любознательности, поощряемый старшим хирургом Рой Д. Мак-Клюром. Как бы то ни было, наш юный доктор выкапывает из памяти одну любопытную немецкую статью Германа Пфейфера, опубликованную много лет тому назад, в которой сообщается об интересных опытах с ожогами. Я помню, мне самому пришлось случайно присутствовать при этих опытах в 1914 году. Они мне показались ужасным варварством, а главное, совершенно бессмысленными, хотя я был тогда довольно решительным парнем и далеко не мягкотелой лабораторной гончей.

Пфейфер, задавшись узко-научной задачей выяснить причину этой загадочной смерти от ожогов, нашел только один путь для разрешения вопроса. Он брал взрослых здоровых кроликов и придавал им совершенно фантастический вид, сбривая всю их шерсть догола. Он усыплял их хлороформом, чтобы они не чувствовали боли. Затем он с торжественным видом обваривал их тонкой струей кипятка, захватывая все большие и большие пространства кожи у разных кроликов. Результат получался совершенно такой же, как у ребенка, окунувшегося в ванну с кипятком. Кролики гибли.

Когда Пфейфер вскрыл тела этих мертвых зверьков, то нашел, что их печени и почки подверглись какому-то странному перерождению. Как будто они были отравлены. Теперь он был уже близок к разрешению своей научной задачи. Он впрыснул кровь обваренных кроликов мышам, и она оказалась смертельной для этих крошечных созданий, а также для морских свинок и даже для других кроликов. Не похоже ли на то, что ожог превратил здоровую кожу в нечто весьма ядовитое? В какой-то яд, который, очевидно, всасывается в кровь обожженного животного и поражает важные органы его тела?

Так этот страшный бесконечный парад умиравших, корчившихся от мук рабочих воскресил в мозгу у Дэвидсона страшные опыты с кроликами, — и участь его несчастных больных и причина смерти немецких кроликов слились воедино в мыслях Дэвидсона и в его ночных видениях…