Стоит ли им жить? - де Крюи Поль Генри - Страница 8

На кой чорт, с позволения сказать, мне устраивать себе роскошную жизнь и наживать капиталы, рассказывая о всяких спасительных открытиях, если я знаю теперь, что тысячи людей умирают только потому, что не имеют средств за них заплатить?

Только теперь, хотя еще довольно гуманно, я стал разбираться в том, что такое изобилие. Мистер Кеттеринг, небезызвестный директор исследовательской лаборатории «Дженерэл Моторс», сказал однажды, что наша американская территория с ее минералами, растениями и прочими видами материальных богатств может вполне, даже с избытком обеспечить каждого ребенка и каждого взрослого и тканями, и свининой, и чистым теплым жильем. Вот тут-то и появилась загадка, которая стала преследовать меня днем и ночью…

Зачем же тогда эта смерть среди расцвета жизнеспасительной науки? Зачем эта страшная нужда среди так называемого перепроизводства?

Тогда, в начале 1934 года, я совершенно не мог спокойно говорить на эту тему и вступал в спор с каждым встречным. Я носился с одной замечательной сказочкой, автором которой был некий шотландский инженер К. Г. Дуглас. Это был оригинальный пророк, известный только в маленьком кружке интеллигентов, ясновидящий, о котором знали понаслышке только некоторые из моих научных, коммерческих, финансовых и промышленных друзей…

Этот боец с нуждою, чье имя годами вычеркивалось из английских газет, предложил мне однажды вообразить себе компанию людей, пересекающих пустыню. У некоторых большие фляжки с водой, а у большинства их нет. Дорога трудная, но они упорно идут вперед. Рты у наших путников пересохли, губы почернели и потрескались, смертельно хочется пить. Естественно, что среди этой компании должен возникнуть вопрос о распределении воды…

Люди с большими флягами должны вносить свою долю воды в общий фонд. «Вот это, — сказал мой пророк, — есть история человечества прежних времен, когда подлинная нужда была хроническим явлением, когда не наступил еще век могущества. А теперь, — продолжал он, — представьте себе, что та же компания движется не в пустыне, а на лодках в тихий июльский день по озеру Мичиган с его голубой и прозрачной водой. Стоит палящий зной. Все томятся жаждой. Но разве есть какая-нибудь нужда в распределении воды? Пей, сколько угодно. Вот это, — сказал он, — есть человечество нашего времени, когда возможности всяческого изобилия беспредельны. Но, — заключил он с горечью, — такова уж человеческая натура богатых людей — не отдавать ни капли своей воды даже из озера Мичиган…»

Каждый соглашался с тем, что это очень милая и поучительная притча и что она весьма метко характеризует современное человечество. Каждый признавал, что все это очень прискорбно, чтобы не сказать ужасно. Но как мне было обернуть эту сказочку так, чтобы все жаждущие мужчины, женщины и дети могли нагнуться через борт лодки? Как мог я использовать эту притчу неведомого пророка для распределения свинины, мануфактуры, жилищ и жизнеспасительной науки среди голодных, холодных, больных, заброшенных людей, которые по-настоящему без них умирали? Как мог я что-нибудь сделать, если самому пророку не удавалось пролезть в английские газеты, а в американских газетах о нем писали не иначе, как с презрительной насмешкой. Я метался, злился, брызгал слюной. Я краснел от стыда. Ну, конечно, я был недостаточно «экономистом», чтобы выработать реальный, эффективный план действий!

Но вот, мало-помалу я стал приходить к убеждению, что кое-что все-таки могу сделать. Мне надо заглянуть поглубже в нужду той части человечества, которую самый толстомордый бурбон и даже чиновник социального обеспечения не могут упрекнуть за ее страдания. Мне нужно заняться обследованием больных и умирающих детей.

И это стало отныне моей навязчивой идеей. Я понял, что если бы я стал продолжать свои жестокие рассказы о новых спасительных открытиях, это похоже было бы на то, как если бы я сидел в одной из лодок на озере Мичиган, декламируя вдохновенные поэмы о свежих, прохладных струях голубого озера черногубым товарищам, которым какая-то страшная сила мешала наклониться через борт лодки, чтобы наполнить свои фляжки.

Так начался первый год моей настоящей жизни после сорока четырех лет эгоистического существования. Началась мучительная и тяжелая борьба, которая длится уже полтора года и теперь еще в полном разгаре, — борьба между честной самокритикой и привязанностью к спокойной, сытой жизни.

Я должен был собрать точные данные. Я должен был опуститься на самое дно нужды. И в то же время я был окружен выдающимися китами науки, которые с цифрами в руках старались доказать мне, что я поднимаю много шуму из-за пустяков.

На собрании в Вашингтоне, куда осенью 1933 года съехались научные и общественные деятели всей Америки с мыслями о том, что наша бедность чуть ли не благоприятно отражается на здоровье детей, эти тревоги были рассеяны знаменитым авторитетом по вопросам здравоохранения, доктором Эвеном Эмерсоном.

«Нет никаких явных оснований утверждать, что здоровье детей в той или иной мере ухудшилось», заявил этот прославленный деятель здравоохранения.

Я заколебался. Что я мог знать по сравнению с Эвеном Эмерсоном? А тут и директор института школьной гигиены в Миннеаполисе выступил с заявлением, что ребята в его городе совершенно не страдают от того, что — с величайшим апломбом — он называл «экономическим сдвигом» в их домашней жизни.

Но какими точными данными о забытых детях я-то сам располагал? Куда, в самом деле, я мог деться от того факта, что, несмотря на резкое сокращение бюджета здравоохранения и широкое увольнение патронажных сестер по всей стране, цифры смертности в 1933 году были самыми низкими в истории?

А может быть, эти ученые джентльмены и правы? Ведь я, в конце концов, не был статистиком народного здравоохранения, однако известно, что даже настоящие статистики часто бывают одурачены своими же цифрами; если же они действительно правы, то почему бы им не довести своего вывода до его логического завершения? Вместо того чтобы ухлопывать на оздоровление детей по доллару в год на голову, не лучше ли закрыть побольше лабораторий, уволить побольше чиновников и патронажных сестер, срезать в бюджете здравоохранения еще по пятидесяти центов с головы, затолкать детей еще глубже в пучину нужды и с радостью констатировать, что здоровье их стало лучше, а цифры смертности упали еще ниже?

Я раздумывал. Я почесывал затылок. Вся эта статистика пахла весьма подозрительно. Откуда эти авторитеты черпали свои знания? Заходили ли они в тысячи домов, где волк нужды срывает с петель двери? Или это было только легкое поверхностное обследование? Или это был просто трескучий и бессмысленный набор слов, с которым немало видных деятелей во всех областях жизни разгуливают по стране, не внося ничего ценного ни в какую науку? С тех пор как я снял свои розовые очки, много несчастных, заброшенных детей прошло перед моими глазами. И не нужно было никаких научных формул, чтобы доказать их плохое питание. Как отразится этот широко распространенный пауперизм, в котором, повидимому, мы увязли всерьез и надолго, — как отразится он на этих миллионах забытых детей завтра?!

На этой вашингтонской конференции доктор Эвен Эмерсон не только отрицал, что наши дети стали больше болеть и умирать, — он сказал, что вообще не верит в то, что в Соединенных Штатах широко распространены случаи недоедания. Но факты, представленные на конференции, доказывали обратное. Обследователи из Мэнхеттена, в Нью-Йорк Сити, сообщили, что число истощенных детей подскочило от шестнадцати процентов в 1929 году до двадцати девяти в 1932 году. Из Западной Виргинии, которой никакая депрессия ничего не может добавить к ее хронической нищете, сообщили, что число слабых детей — недовесков — значительно увеличилось с 1931 года. Может быть, и нельзя было еще с уверенностью говорить о какой-нибудь определенной болезни, развившейся от этого повального голодания, но какой процент смертности от туберкулеза угрожал этим детям в ближайшие годы?