Что за горизонтом? - Шевцов Иван - Страница 8

• Предыдущая
• 8/56
• Следующая

— Присоединяйтесь. Ведь вы поете, я знаю.

— Почему вы знаете? — смутилась Лариса.

— Догадываюсь. Интуиция. Ну, смелее, — очень ласково и тепло попросил Лукич. — Не стесняйтесь. Туг публика доброжелательна.

— А вы сможете аккомпанировать? — Вдруг решилась она и посмотрела на отца. Тот одобрительно кивнул.

— Вы что хотите петь? — спросил Лукич.

— Романс «Не уходи».

— Гм… Как там: «не уходи, побудь со мною». Так?

— Я не знаю такого романса, — быстро вклинился Игорь.

— А тебе и не надо знать, — лукаво улыбаясь, сказал Лукич. — «Не уходи» — касается не тебя. Ты лучше уходи и не мешай мне. Я попробую. А вдруг получится. Согласны?

— Да, — тихо подтвердила Лариса и в совестливых глазах ее сверкнула печаль и беззащитность, в то же время энергичное лицо ее преисполнено спокойной уверенности. Она начала негромко, как бы нащупывая мелодию:

Постепенно, по мере того, как Лукичу удавалось войти в мелодию, голос ее крепчал, становился уверенным и очаровательным.

Зрители восторженно захлопали в ладоши. Приятный чистый голос ее очаровывал, а спокойные манеры свидетельствовали внутреннюю культуру и чувственное сердце. Она скромно, с застенчивой улыбкой поклонилась, а Богородский степенно поднялся со стула, взял ее руку с длинными ногтями, раскрашенными под жемчуг, медленно поднес к своим губам и осторожно опустил. Лицо его пылало. Он по-отечески взял Ларису под руку и увлек к перилам борта, что-то говоря ей вполголоса. Ююкин провожал их лукавым взглядом, а я вспомнил слова Богородского, сказанные Игорю: «Не уходи» касается не тебя. Ты лучше уходи и не мешай мне. Я попробую. А вдруг получится».

Профессор посмотрел в их сторону с неожиданным удивлением и почему-то спросил меня, как я отношусь к генералу Лебедю.

— К этому провинциальному демагогу? — переспросил я и ответил: — Точно так же, как и к провокатору Жириновскому, сионисту Явлинскому. Все они работают на Ельцина, на оккупационный режим, все они недруги России и русского народа.

— Но Лебедь как будто русский, — уже с сомнением сказал Малинин.

— Горбачев тоже, говорят, русский, а что сотворил! Жириновский помог Ельцину протащить антинародную Конституцию, Лебедь помог Ельцину переизбраться на второй срок.

— Так на кого ж нам надеяться? Есть ли у патриотов настоящий лидер? Может Лужков?

— Да нет, что вы? Лужков окружен евреями в три кольца. Расчетливый популист, толковый организатор-хозяйственник и такой же буржуй, как и Черномырдин.

— Выходит, нет настоящей личности, — вздохнул Малинин и, помолчав, добавил: — Вот если б такого, как Лукашенко? Как вы смотрите?

— Смотрю положительно. И совсем не потому, что он мой земляк, из Шкловского района. Мы с ним в одной районной газете работали. Только я до войны, а он после войны. Он моложе меня чуть ли не в два раза. Есть в России такие деятели. Возьмите того же Амана Тулеева, Петра Романова, Михаила Лапшина. — Я назвал ему еще несколько имен. Он промолчал настороженно. Потом спросил:

— А что ж вы Зюганова… или? — Он осторожно осекся.

— Разочаровался в нем. Хотя раньше надеялся. И голосовал за него. Не знаю, может я не прав. Он слишком осмотрителен. А слово «сионизм» просто не выговаривает, боится этого слова. А между тем сионизм — самый главный и самый страшный враг и губитель России. Страшней и опасней Гитлера.

Поглощенные разговором на волнующие нас темы мы не заметили, как стемнело и на теплоходе зажглись фонари. Пожелав мне покойной ночи, профессор Малинин сказал:

— Пойду искать Ларису, ночь коротка.

Поздно вечером в мою каюту постучала Настасья Ююкина и, приоткрыв дверь, медово прощебетала:

— Можно к вам, Егор Лукич? Вы не спите?

Я не спал, я думал о наших попутчиках Малининых, о неподдельных, кондовых патриотах из российской глубинки, о провинциальных интеллигентах, пекущихся о судьбе Отечества искренней и глубже ожиревших от равнодушия столичных интеллектуалов. Настя спугнула мои мысли, и я не очень любезно ответил:

— Входите. Что стряслось? — Вид у нее был возбужденный.

— Вы один? Я не помешала? — Она подозрительно обшарила торопливым взглядом каюту.

— А кого бы вы хотели застать в моей берлоге? — Она слегка стушевалась, подернула плечами:

— Ну, гости могли быть, эти профессор со своей дочкой. — Вот те на, — и ее интересуют Малинины, с какой стати? И уж конечно не профессор, а его очаровательная дочь.

— К сожалению, они покинули наш корабль сразу после ужина: сошли в Нижнем, — ответил я.

— И вы сожалеете, — не спросила, а подтвердила мои слова Настя.

— Приятные люди, открытые, добрые, думающие, без мещанских комплексов, присущих москвичам, — сказал я с явным намеком, который она пропустила мимо ушей.

— А мой не заходил? — поинтересовалась она довольно вяло, как бы между прочим.

— Не удостоил, — ответил я и, вспомнив слова Игоря — «Настя бдит», прибавил: — Ревность, Настасья, — высшая стадия эгоизма.

— А я думала, что ревность — признак любви, — возразила она.

— Стародавнее заблуждение собственников, не понимающих высокого смысла любви.

— А в чем же он состоит этот высокий смысл?

— На этот счет существует множество мнений известных представителей рода человеческого. К примеру, поэт Гейне считал, что быть любимым и любить — это величайшее счастье. А другой немецкий поэт, Гете, утверждал, что любовь — это венец природы. А Тургенев говорил, что только любовь вызывает расцвет всего существа, какого не может дать ни что другое. Он даже утверждал, что любовь сильнее смерти. Любовь — поэзия и солнце жизни, — считал Белинский.

— Ну, а вы, вы сами, как считаете? — перебила она.

— Я считаю… Я согласен с предыдущими товарищами, — попытался шуткой отделаться, но она настаивала, и тогда я сказал:

— Любовь — это пожар души, но не уничтожающий, а возвышающий.

— А мой Игорь считает, что любовь — это стихийное бедствие, — сказала она.

«Мой Игорь! Мы с Игорем напишем такую картину!» Эти ее восклицания всегда вызывали во мне нехорошую улыбку. Она была убеждена в своей причастности к таланту мужа, в своем соавторстве. Она считала, что без нее нет и не может быть художника Ююкина. Всем, что он создал, он обязан ей. Она, то есть ее состоятельный отец, создал материальную базу, нормальные условия для творчества. Не будь этой базы, Игорь не состоялся б как художник! Чепуха, не верю: Игорь несомненно талантлив. Просто трудней бы ему пришлось. А впрочем, кто знает.

— А голос у нее так себе, ничего особенного, — вдруг сказала Настя.

— Это у кого же? — попросил я уточнить, хотя и догадался.

— Да у этой, как ее там — профессорши, Ларисы, что ли?

— Приятный голос, вы напрасно. И сама она — прелесть — умная, скромная, без комплексов.

— Интересно, когда вы это успели обнаружить ум? — игриво заметила она.

— Для этого времени много и не надо: стоит только поговорить, и ум тотчас блеснет. Это дурака не сразу раскусишь.

— Ну, не скажите: женщины умеют притворяться… умными, чтоб соблазнять вас, уж если не красотой, когда ее нет, то хоть видимостью ума.

— Да вы, Настасья, похоже ревнуете, следовательно — грешите. Ревность — штука коварная: она из мухи делает слона и приносит страдания ревнивцу. — Она игриво запрокинула голову, приняв независимую позу и самодовольно заулыбалась.

• Предыдущая
• 8/56
• Следующая