Псаломщик - Шипилов Николай Александрович - Страница 6

• Предыдущая
• 6/57
• Следующая

А прошлой зимой, помнится, у бывшего школьного учителя из той же деревни Кронштадтский Сон случился аппендицит. Нынче такого рода болезнь на селе – это смерть. Труп пролежал в голбце8 среди картошки неделю. Человека не могли вывезти и похоронить. Как мне объяснили позже, когда добрался туда: одна-единственная в деревне печная труба с дымком – это крыша магазина. Старою тарой и отечественными оградами отапливаются. Неделю над бедным учителем, поскрипывая родными казенными половицами, ходили осиротевшие дети. Они спускались в подпол за картошкой, чистили ее. Ели.

Какое мне дело? Прочесть над убитым Канон по усопшим. Объяснить, как подготовить расписной разбойничий челн к плаванию в океане вечности. И – прощай, раб Божий, мне – направо вдоль по темной улице жизни, где твои братки побили фонари, освещающие вечернюю стезю моих сестер и братьев.

К деревне мы подъезжали медленно, как на катафалке. Тем более что лежала она, убогая, в самой стрелице – на стыке всех мыслимых оврагов, ложбин и ручьев. Воры знали, что их могут обстрелять потомки убитой матери-героини и по всем правилам войны выкинули из окна белой машины белый флаг. Когда холодок смерти касался их шкур, они, воры, вспоминали правила и законы.

Разумеется, я тоже вспоминал.

С моей хорошей памятью я стал неплохим специалистом по похоронным обрядам. Еду и вспоминаю ритуал: после прочтения Литии и Канона преподобному Паисию Великому, поёмый за избавление от муки без покаяния умерших, необходимо совершить омовение тела покойного со чтением Трисвятого.

Одежду, в которой человек умер, и все, что использовалось при его омовении, принято сжигать.

– Одежду его не сожгли, надеюсь? – спрашиваю братка с рыбьим, как у любовника русалки, рылом. Он вытянул правую руку в окно и держит в ней белый флаг.

– Ты что, профессор, ну, совсем? Где, где у нас, ну, распираторы?

«Заикой, – думаю, – в детстве парень числился: нукает…»

– В погребе дымом, ну, задохнемся и кони, ну, кинем! А если дым, ну, через вытяжку и пойдет – они, бабкины, ну, дети, под этой завесой подкрадутся: гранату, ну – фуйк! И на тебе – иже, ну, еси, ну, на небеси: тут, ну, грязь помесил – там, ну, помеси!

«О, тупица! – со злобным сладострастием думаю я. – О, тупой из тупых! Да они и без того вас выкурят! Селитры-то в деревнях – море!»

– Не знаю никаких «фуйк», – говорю я терпеливо. – Только без чистых одежд его тело при воскресении не обновится.

– А он чо: в натуре, ну, воскреснет?! – тупица с усилием разворачивается ко мне, словно табанит поплавком, как веслом. В глазках его блестят страх и ледовитое недоверие. Видно, он и продырявил своего шефа. – Да? Воскреснет?

– Все воскреснут перед Страшным Судом…

– Ништяк… – шепчет вор. – Бог, ну – не абрашка, забачит, ну, барашка…

– При чем нубарашка-то? Нательный крест на нем есть?

– Золотой, ну, на ём, – говорит вор-флагоноша. – Был, ну… Его Мифа себе взял, черт, ну, кумовской… Зачем, говорит, золото, ну, обратно зарывать – люди на приисках не бакланили, ну, по самые уши в студеной, ну, говорит, водице…

– Вот пусть этот же Мифа и повесит крест на место. Иначе молитва недействительна.

– Да я его самого, ну, повешаю, если чо, ну, коснись! На галстуке! Во! Еще! Шефу, ну, галстук-то надо, а, профессор?

– Галстука не надо. Мы ж его хороним, а не в пионеры принимаем!

– Вах-ха-ха! Чимба, ну, пионер! – Рыбенок так расхохотался, что выронил флаг. Это было похоже на детскую истерику. – И-а-ах-ха-ха-ха! Ой, ну!

Это водитель двинул его локтем куда-то под плавник.

– Слушай, чмо, чо профессор говорит! Говори, профессор!

Не впервой говорить. Это они меня не знали, а я их брата знавал. Он, этот браток, пасует перед мудреными и красиво произнесенными словами. А уж суеверней вора – нет в мире твари. Разве что какой-нибудь ламутский хуторянин.

– «Видите, братие, богатого житие, кии успех многоразличные ризы и одр украшен, предстоящих множество и брашна сладкая, а душа его нага и скверна яко в кале грешнем телеси будуше. Кая бо есть полза, аще и всего мира богатство соберет, а душу погубит?.. О како златом красимся, без красоты лежит и без лепоты, яко прах от ветра разыдется…» – исполнил я просьбу.

Рыбоглавый смотрел на меня, как смиренное дитя. Он дробно хлопал ресницами. Будто я сказал «изыди!» – и смущенный бес оборотился свиньей да и чухнул через все картонные кордоны в сторону Мертвого моря.

– Ни-и-иштяк, ну, хе-хе! – быстро опомнился он, тут же поперхнулся, впуская бесенка обратно. – Говори, ну, дальше!

– Да что говорить! Нужен венчик на лоб…

– Ага, ну, вот-вот! Дырку-то, ну, в лобешнике прикрыть надо… Да, батя?

– Не для того, чтобы дырку закрыть, сынок, а в знак нашей веры в Пресвятую Троицу! Во упование на получение венца за исполнение заповедей Божиих! Погребальное покрывало нужно покрыть в знак того, что он находится под покровом Христовым! Есть покрывало?

– Откуда, мужик? Ты чо, ну, того? Рамсы, ну, попутал! «… Во! упова-а-ание!..» Чо думаешь: мы всю, ну, хиромантию с собой возим, как водолаз, ну, свинцовые чуни? А? Не-э-э! Покрывало, в натуре, убежало… – и со скрипом запел, как заплакал:

– Я с собой взял… – сказал я. – Как знал…

– Навернешь бабки. Получишь приварок! – не то обнадежил, не то пригрозил водитель.

«Подавитесь вашими деньгами…» – думал я, говоря смиренно:

– Я не священник. Я выполняю свой христианский долг и церковное послушание – не более того. Потому мне денег не надо. Отпустите заложников: Славу и эксперта Вадика. Отпустите во славу Божию.

– Ну и флаг, ну, тебе, брезгливому, в руки… – постановил Земноводный. – Кто в жизни горя не видал, не грыз сухую корку, кто не любил и не страдал, с того не будет толку! – И вдруг подпрыгнул да как заорет: – Гудвин, вертай, ну, тачанку: я, ну, флажок этот… ну, белое знамя, мля, ну, потерял!

– Сучонок… – сквозь зубы, строго по этикету, высказался водитель Гудвин. – Бестолковку бы лучше свою потерял! – пророчески пожелал он.

Я знал, что давно должен был заняться своими нервами. Но слово – не воробей.

– Не пойму, – сказал я, пока машина пятилась и юзила по мылкой, солончаковой грязи проселка, – вы как: на самом деле тупые или только прикидываетесь таковыми?

– Это кто как! Хе-хе-хе! – ответил, закуривая, Гудвин. – Я вот, например, могу биксе9 стихи почитать… Но это не значит, что я умный. Я – дурак. В этом мое счастье! А Сынок… – кивнул он в сторону ушедшего на поиски флага, – …он придурок. И это несчастье. Но наше общее с тобой беспокойство о том, чтобы народные мстители нас не перевстретили. У них, умных, времени много. Они-то уже всю свою мамку целиком в ямку закопали… А мы своего пахана за собой частями таскаем… Кстати, откуда вы его кликуху знаете?

– Чью кликуху? – не понял я.

– Вы назвали погоняло «Сынок»… Вы что, были знакомы раньше?

– Ах, это! Нет, я не имел чести. По годам-то он мне в сыновья – Боже упаси! – годится… Но Чимбу я знал. Жили по соседству в Китаевске…

– Усек. Я в детстве кошачьим бешенством переболел – не все доступно моему помраченному рассудку.

– Бешенством? Это сурово. Почему – кошачьим?

– А сестренка принесла с улицы кота – и давай его дефицитной вареной колбаской кормить. Тот избегался, стал эту колбаску хавать. Откуда коту знать, что колбаса – инструмент большой политики. И я, малой, еще тямы-то нет: хотел быть хорошим, стал эту колбасу ему в пасть подталкивать: смотри, какой я добрый мальчик! Он меня – цоп! – за палец. Насквозь. Мать с работы пришла, а мы с сестрой – в несознанку. И началось… Водобоязнь и прочее. До семи лет не умывался. Сейчас – раз в месяц по четвергам… Шутка!

• Предыдущая
• 6/57
• Следующая