Емельян Пугачев. Книга 1 - Шишков Вячеслав Яковлевич - Страница 21
- Предыдущая
- 21/214
- Следующая
— Во-во-во! — опять закричали солдаты. — В этом суть. Мы хоша и в чужой земле, а все же нам сдается — отечество свое защищаем, за Русь стоим. И нам вот радошно, ежели, скажем, где появишься, ну там в Кенигсберге либо в Польше, где на зимних фатерах, идешь себе, ноздри вверх и думаешь: а ведь мы расейские… Стало — сильна Россия!
— Правильно, солдатики… Сильна Россия! — воскликнул Салтыков. Он сразу как бы помолодел, весь изнутри светился, широкая улыбка растеклась по его загорелому лицу. Он, еще раз подтянув сползавшие штаны, обратился к адъютанту:
— Полезно, зело полезно нашему брату у простого звания людей мудрости учиться. — И, обернувшись к палатке, крикнул дежурному офицеру:
— Слушай, казначей! А принеси-ка сюда, дружок, серебреца мешочек, рублевиков, да одели солдат.
Солдаты, их было сотни полторы, дружно гаркнули благодарность.
По всему утихшему полю, скудно освещенному лунным светом, двигались сотни огней: это солдаты и санитары с пылавшими факелами подбирали своих и чужих раненых. По склонам холмов, в буераках, в кустах вперемешку с покойниками валялись живые. Слышались стоны, хрипы, слабые выкрики: «Я здесь, спасите!» Раненые сами подползали к санитарам, взывали: «Братцы, братцы…» Многие мученики с перешибленными хребтами, с оторванными конечностями, истекающие кровью, умоляли прикончить их. Изувеченный пожилой гренадер еле внятно просил: «В торбе узелок с родимой землицей, будете зарывать, посыпьте».
К штабу главнокомандующего приводили взятых в плен генералов, полковников.
Всего пленных пруссаков было пять тысяч с лишком, восемь тысяч убито, пятнадцать тысяч ранено. Наши потери были тоже немалые.
Спешно заканчивая свою пока еще неточную реляцию, граф писал императрице Елизавете Петровне: «Ваше величество, не извольте удивляться нашим большим потерям. Вам известно, что прусский король всегда победы над собой продает очень дорого».
Пред утром, передавая трем курьерам донесение в Питер, граф Салтыков, вздохнув, с горечью сказал генералитету:
— Да, господа… Ежели мне доведется еще такое же сражение выиграть, то, чего доброго, принуждено мне будет одному с посошком в руках несть известие о том в Петербург.
Между тем королевские курьеры, посланные Фридрихом в пять часов дня с вестью о полном разгроме русской армии, прискакали в Берлин того же числа поздно вечером.
Столица еще не ложилась спать. Наслаждаясь теплой ночью, молодежь наполняла сады, скверы, площади. В кофейнях, трактирах, гастхаузах шумел народ. И вот одна, другая и третья пушка прогрохотали в неурочный час над Берлином.
Жители всполошились, выглядывали из окон, выбегали на улицу, взволнованно восклицали:
— Беда! Уж не враг ли подступает к стенам…
Толстый Фриц, сотрудник городской газеты, сбросив одеяло, соскочил с кровати, высунув в окно голову в белом колпаке, проквакал:
— Эй, что случилось?
По улицам бежали толпы горожан, разъезжали рейтар-герольды с факелами, на перекрестках они трубили в трубы, зычно возвещали:
— Великий наш король Фридрих одержал полную победу при Франкфурте, у деревни Кунерсдорф! Вся русская армия уничтожена. Жалкие ее остатки взяты в плен. Тысячи разбойников казаков с веревками на шее будут завтра приведены сюда. Готовьте им встречу!
Толпа воинственно, радостно заорала:
— Победа, победа!.. Конец войне!..
Толстый Фриц накинул халат и побежал, кряхтя, вверх по лестнице, где жили его товарищи по газете, художники братья Шульц, забарабанил в дощатую некрашеную дверь:
— Эй, черти! Дрыхнете, что ли? Победа!.. В редакцию, ребята…
В редакции одной из пяти берлинских газет, помещавшейся в подвале ратуши, уже стряпались листовки, кропалась газета с грязными, барабанного стиля, статейками, жестоко оскорбляющими русскую армию, императрицу Елизавету и всю Россию. Карикатуристы изображали казаков лохматыми страшными мужиками с чудовищно зверскими лицами, лошадиными зубами в оскаленных ртах, а графа Салтыкова — в виде жирной свиньи, которую ведет на цепочке бравый прусский гренадер.
В пивнушках, в кабачках было необычайно оживленно. Веселились горожане и на улицах. Невзирая на поздний час, кой-где зажгли иллюминацию, всюду бродили веселые толпы с бумажными разноцветными фонариками, пели песни, приплясывали, целовались, воинственно кричали:
— Да здравствует великий, непобедимый Фридрих!
А несчастный Фридрих спасался тем временем в разгромленной деревушке Этшер. Он лежал на скамье в какой-то разбитой, без дверей и без окон, хибарке. В головах седло, вместо пуховика — пук соломы, король по самый подбородок укрыт красной, простреленной в трех местах епанчой.
Лунный свет падал на его лицо. Лица, впрочем, не было: были огромные воспаленные глаза и длинный нос. В стороне два адъютанта и один гренадер на карауле у входа. А за избой — руины, пустыни, безмолвие.
— Русские, русские… проклятые русские… — скрежеща зубами, бормочет Фридрих, он хочет закрыть глаза и не может. — Яду мне. Неужели у вас не найдется яду? — Он впадает в забытье, в его мозгу кошмары, он бредит:
— Шляпу, шляпу… Где шляпа?
Адъютант шепчет товарищу:
— Надо бы его величеству кровь пустить. Но нет доктора.
— Кровь пущена всей королевской армии, — с печальной иронией, шепотом отвечает другой адъютант, вынимает платок и сморкается.
Вдруг Фридрих вскочил:
— Огня!
Вздрагивая всем телом и ожесточенно вскидывая рыжие брови, он при скудном огарке пишет в Берлин письмо брату Генриху, затем — прусским министрам. Рука с пером прыгает.
«Наши потери, — писал он брату, — очень значительны: из армии в сорок восемь тысяч человек у меня вряд ли осталось три тысячи. Все бежит, и у меня нет больше власти над войском. В Берлине хорошо сделают, если подумают о своей безопасности. Жестокое несчастье, я его не переживу.
Последствия битвы будут хуже, чем сама битва: у меня больше нет никаких средств, и, скажу без утайки, я считаю все потерянным. Я не переживу погибели моего отечества. Прощай навсегда».
Глаза Фридриха помутнели, он застонал, бросил перо, схватился за голову.
- Предыдущая
- 21/214
- Следующая
