Затычка Ризенбаума - Шленский Александр Семенович - Страница 10

• Предыдущая
• 10/18
• Следующая

С той поры мой отпрыск стал запирать свою спальню, а преданное животное жалобно мяукало и терлось под дверью со слабо шевелящейся добычей в острых кошачьих зубах. Однажды мой сын задал вопрос, который привел моего друга в замешательство:

– Дядя Володя, а как можно по этим кривым и волнам определить, что человеку снится или что он думает?

Володька чуть не подпрыгнул до потолка, а потом стал долго объяснять, что по этим кривым ничего такого узнать нельзя, а можно только определить, в каком состоянии находится мозг – степень бодрствования, фазу сна, степень активности анализаторов… Что такое анализаторы ни я, ни тем более Славка, так и не поняли, и Володя перешел от премудростей электроэнцефалографии к предложению съездить на рыбалку, развести хороший костер, наловить рыбки и сварить уху. Так мы и сделали. Уха получилась на славу. Народ резвился у костра, а мне неожиданно вспомнилось пионерлагерное детство. Закрытие смены, прощальный костер, который тогда казался огромным, торжественным и полным таинственных сил, снопы рассыпающихся искр во тьме и песня исполняемая хором:

Я никогда не думал в детстве о странностях слов этой песни. Ведь если костер никогда не догорит и так и будет гореть во тьме целую вечность, значит смена так никогда и не закроется, и «завтра» никогда не наступит, и даже солнце не взойдет? И мы так и будем сидеть целую вечность во тьме у этого костра? Надоест! Скучно станет, а потом даже страшно… Так почему же тогда «не догорай»? «Остановись мгновенье, ты прекрасно!» С маленькой поправочкой: прекрасно, пока его нельзя остановить, а очень хочется. А вот если можно остановить – сразу задумаешься, а так ли оно прекрасно… И так во всем… прекрасное неуловимо… счастье не остановить… что-то есть нелепое, чудовищное в том, чтобы остановить, законсервировать прекрасное мгновенье и заставить человека переживать его до скончания века. Похоже скорее на пытку, чем на счастье. Разум отказывается воспринять такую возможность. Как хорошо, когда кривые твоих мыслей и чувств никому не ведомы и не могут быть расшифрованы никакими энцефалографами! Счастье должно быть от Бога, оно должно быть всегда внезапно и неожиданно, как сноп искр, выбрасываемый горящим костром. Но ведь костер не может гореть вечно…

Неожиданно ожила и зашевелилась толстобрюхая жаба, запрыгнувшая без спроса ко мне в живот. Будет оно теперь тебе неожиданное счастье, жди, – буркнула жаба. – У тебя в кармане лежит затычка Ризенбаума, которая знает каждую кривульку твоих мыслей, каждую завитушку и черточку твоей чертовой энцефало-, а вернее, мыслеграммы, и только и ждет, затаившись в засаде, чтобы сделать твои мысли явью. Будет тебе остановившееся мгновенье. Будет… будет… буррр…. буррр…. буррр…. Жаба неуклюже перевалилась с боку на бок и забурчала раздутым жабьим горлом стихи о прекрасном, чудном мгновенье, какую-то жуткую скрипучую смесь из Пушкина и Гете… Прекрасное мгновенье влетело как назойливый комар в форточку и закружилось над моими мыслями с звенящим писком, настойчиво требуя, чтобы его остановили. Жаба молниеносно выбросила липкий язык, и прекрасное мгновенье с писком унеслось в черный провал жабьей пасти. Проглотив прекрасное мгновенье, неприятное земноводное еще раз легонько выстрелило языком изо рта, просто так, для порядка, после чего приосанилось, надуло оплывшее белое брюхо и сказало по-английски: «Внимание, прослушайте сообщение командира корабля», а затем повторило эту же фразу по-русски.

Тут я почти полностью проснулся как раз для того чтобы прослушать сообщение командира экипажа о том, что маршрут полета изменен в связи с необходимостью облететь зону урагана, и посадка предполагается часа на два позднее чем по расписанию. Я вынул авторучку Паркер из кармана и пощелкал. Где-то теперь моя затычка… Хорошо, что я сумел ее перехитрить и укротить, что я не могу остановить мгновенье по своему желанию. Я снова с облегчением закрыл глаза, и сплошной поток света рассыпался на мириады искр, искры закружились перед мысленным взором, они взлетали вверх, рассыпались и падали… Гори, костер, подольше, гори, не догорай… А хотел ли бы я, чтобы костер моей жизни горел и не догорал никогда? Право не знаю… Ведь этот костер жизни принадлежит не мне… Я – всего лишь одна из его искр, которая вспыхнула и горит в своем кратком полете, ничего не зная о самом пламени костра… Затычка Ризенбаума дала искре возможность управлять пламенем костра. Но зачем маленькой искорке такая великая возможность? На что она может ее направить? Искра может только обжечь и погаснуть. Тогда, в детстве, стоя у костра и любуясь искрами, я чувствовал себя столь далеким, столь не сопричастным горящему пламени и восхитительному свечению мириадов искр, что мне хотелось от отчаяния броситься в этот костер. Правда, я довольно скоро нашел компромисс: проследив за полетом искр, я выбрал самую яркую из них, осторожно подобрал ее маленькой щепочкой и отнес подальше от костра, куда не достигал его свет и тепло. Там, в прохладной бархатной темноте, почти осязаемой руками, вдали от вспышек и треска дерева, мучительно погибавшего в пламени костра, вдали от своих веселящихся товарищей, я наслаждался одиноким таинственным свечением единой искорки, которую одну я посмел взять от необъятного вселенского огня, и к которой одной только я чувствовал себя сопричастным. Ее ровный потусторонний свет казался мне гораздо понятнее огромного полыхающего пламени, и все же я оставался неизмеримо далек от таинства ее внутреннего свечения. И тогда я схватил эту искорку и сжал ее в кулаке изо всех детских сил. Было очень больно, но я стерпел. Потом утром повариха в столовой смазала мне постным маслом пузыри на ладони.

Стал ли я с тех далеких пор ближе к загадке внутреннего света, к загадке счастья?

Мерцающий красноватый свет маленького горящего уголька из моего детства становился все более ровным, неподвижным и четким перед моим мысленным взором, и под конец сфокусировался в ярко-красную точку, которая встала неподвижно на фоне грязно-лиловой черноты закрытых век и не думала исчезать. Где-то я эту точку видел, совсем недавно. Где? Жаба в моем животе беззвучно гавнула, раскрыв пасть кошелкой как графиня Маульташ. А может, никакая не жаба, а просто оборвалось что-то внутри, сердце екнуло. Господи, ну почему я не дома, что мешает мне скорее попасть домой и оказаться в своей постели, а не в этом тесном утомительном кресле в треклятом железном огурце… Красная точка перед глазами ярко вспыхнула, словно какой-то близкий знакомый подмигнул мне хитро и интимно. Я поправил подушку, натянул на голову одеяло, повернулся на другой бок и уснул глубоким сном.

Когда я погружаюсь в глубокий сон, я чувствую себя как автобус, из которого вышел водитель. Пустой автобус остается на земле, а в неведомую высь поднимается таинственный дирижабль, плавно покачивая гондолой, в которой тоже никого нет. Исчезает мое тело, забывается история моей жизни, а потом наступает небытие. Впрочем, довольно часто небытие все же не наступает, потому что взамен исчезнувшего меня появляется что-то другое, меня ничем не напоминающее. Например, приходят странные животные или прилетают неведомые птицы. Иногда появляются книги, которые читают сами себя и перелистывают свои страницы, чуть слышно шурша. Бывает в моих снах небо, в котором одновременно находятся солнце, звезды и луна, ничуть не мешая друг другу, а иногда по странным обстоятельствам в мой сон забредают чужие мысли, потерявшие своих хозяев, – мысли неизвестных мне людей, с которыми я никогда не встречался наяву. А потом я просыпаюсь – и в момент возвращения блудного дирижабля обратно на землю, незнакомый странный мир быстро исчезает, и пустующее водительское место привычного автобуса моих будней вновь занимает мой старый знакомый – тот, кого я фамильярно называю словом «я», а все прочие называют моим собственным именем.

• Предыдущая
• 10/18
• Следующая