Секта эгоистов - Шмитт Эрик-Эмманюэль - Страница 9

• Предыдущая
• 9/22
• Следующая

— Отныне, если кто-либо из моих созданий говорит «я», я должен в свою очередь слышать и думать тоже «я», и тогда мои слова не могут быть оспорены.

— Все исходит из меня и ко мне же возвращается.

— Все исходит из меня и ко мне же возвращается.

Последовала буря аплодисментов. Все принялись приветствовать друг друга, пожимать руки, откупоривать бутылки и поднимать бокалы. Слушатели г-на де Лангенхаэрта, даже если чего-то и не уловили в его речах, по крайней мере поняли, что каждый из них был прав, с чем друг друга и поздравляли. Мне пришлось выбить пробки из нескольких бочонков вина, ибо занятие закончилось очень поздно. Г-н де Лангенхаэрт, будучи мертвецки пьян, тем не менее расплатился по-королевски, и моя Сюзон, расчувствовавшись, взяла назад свою давешнюю тираду касательно философии и философов. Будущность наших маленьких Афин виделась нам в самом радужном свете.

На четвертом занятии г-н де Лангенхаэрт был просто бесподобен. Он связал философию эгоизма с новейшими английскими теориями, говорящими о восприятии, и так я впервые услыхал имена Ньютона, Локка и Беркли; речь его отличалась такою глубиной и насыщенностью, что я, по правде говоря, понимал не все. К несчастью, во время его блистательного дискурса слушатели зевали и оживились не раньше, чем было откупорено несколько бутылок. Говорят, что истина в вине — in vino veritas, — однако у меня зародились некоторые сомнения в том, что истина хоть сколько-нибудь занимала наших философов.

На следующее занятие их собралось уже меньше, и затем число их с каждым разом все убывало. Складывалось парадоксальное впечатление, что по мере того как философия г-на де Лангенхаэрта становилась все более глубокой и значительной, ученикам все менее хотелось его слушать.

И в конце концов настал день, когда не пришел никто…

Мы с Сюзон были весьма печальны, когда появился г-н де Лангенхаэрт. Удивительное дело: он вовсе не выглядел удивленным и даже был как будто не особенно раздосадован. Не удержавшись, я позволил себе высказать ему это. Он отвечал, смеясь, что сказал уже все, что хотел сказать, что вот уже две недели, как разум его спотыкается, пытаясь измыслить что-нибудь новое; эти пустые скамьи, по его словам, возвещают, что пришло время остановиться и что Школа Эгоистов нынче же закрывается. Он расплатился за все, добавив к положенному еще кошелек с золотом, и преспокойно удалился. Не смею утаить, что в этот вечер мы с Сюзон, вопреки своим правилам, выпили, пожалуй, более чем следовало, дабы истребить охватившую нас меланхолию.

В следующем году, узнав, что г-н де Лангенхаэрт переехал жить в провинцию, я счел это известие весьма прискорбным для человека, обладавшего столь несомненными достоинствами. Больше в Париже о нем не слыхивали.

По прочтении этой книги я принял решение отправиться в Амстердам. Коль скоро Гаспар был тамошним уроженцем, то должны были остаться какие-то следы. Почем знать, не туда ли он как раз и возвратился после своей парижской неудачи?

Мне тотчас показалось, что это именно так и было и иначе быть просто не могло, и в этой убежденности, как и во всяком иррациональном порыве, я черпал огромную надежду.

Париж мне сделался невыносим: все здесь свидетельствовало о моих злоключениях. Государственная библиотека превратилась в огромный пустой корпус, где каждый стеллаж молчаливо презирал меня и мои усилия; квартира же стала мусорным ящиком моей жизни. Я, кажется, не мылся несколько недель, довольствуясь тем, что время от времени машинально натягивал чистое белье, которое находил в шкафу; под теплым пальто я уже носил летние брюки и рубашку с коротким рукавом. Перед отъездом я все же сделал над собой усилие и, запихав в большой мешок первые попавшиеся предметы одежды, устилавшие пол, отнес все это в прачечную. Уехал я, более или менее прилично одевшись, а также кое-как помывшись и побрившись.

Нет ничего более абстрактного, чем воздушные перелеты: я не заметил ни посадки в самолет, ни взлета, ни приземления; стюардессы были милы и взаимозаменяемы, и их заботы обо мне и моем желудке были тоже милы и взаимозаменяемы; когда они сообщили, что полет окончен, мне показалось, что аэропорт назначения точно такой же, как аэропорт отправления, и пассажиры, сновавшие по нему, были, похоже, те же самые. Меня успокоил только выговор таксиста: я действительно был в Амстердаме.

Большая Амстердамская библиотека предоставляла тот же безликий комфорт, что и международный авиарейс… Все здесь было чистым, современным, надраенным, просторным и ни к чему не обязывающим. Вскоре я оказался перед ящиком с литерой «Л», поблескивающей под неоновыми лампами.

Лангенард, Лангенарт, Лангенерр, Лангенерт, Лангенха… — и там, где должна была находиться карточка «Лангенхаэрт», лежал маленький белый конверт, на котором было написано мое имя.

Мое имя?

Должно быть, мне почудилось.

Я закрыл глаза и раскрыл их снова: белый конверт был по-прежнему на месте. Я схватил его — и он оказался совершенно настоящим. Я вскрыл его — и он никак этому не воспротивился.

Внутри оказалась карточка из плотной бумаги, адресованная мне и содержавшая следующие слова, написанные очень четким почерком:

Подписи не было.

Карточка сгибалась в моих пальцах, потолок неизменно находился у меня над головой, а пол — под ногами. Все вокруг было до ужаса нормальным! Черт с рогами, клубы дыма, ангельское пение скорее могли бы меня успокоить, нежели этот зал, где все было совершенно буднично, где ничему сверхъестественному не могло быть места, где все лучилось объективной современностью.

И тем не менее…

Тем не менее этот клочок плотной бумаги…

Кто же?… Кто?!

Амстердам — Гавр. Прямого рейса не оказалось. Пришлось ждать. Делать пересадку. Садиться на поезд в Париже. Никогда еще железнодорожное сообщение не казалось мне таким медлительным, как в то раннее угрю. Пассажирский поезд останавливался у каждого фонаря.

Наконец я добрался до Муниципального архива Гавра. Единственный служащий этого учреждения, маленький лысый человек в больших круглых очках, отнесся к моему запросу с некоторой подозрительностью. По-видимому, в моей целеустремленности было нечто внушавшее подозрение, тем более что я был чужаком. Он удалился мелкими, размеренными шажками, отсутствовал десять минут, а затем воротился с круглым картонным футляром в руках.

— Должен вас предупредить, что страницы всех наших рукописей пронумерованы, и, когда вы вернете документ, я все тщательно проверю.

Я с жаром поблагодарил его. Он метнул в меня мрачный взгляд: моя радость оскорбляла его достоинство дотошного канцеляриста.

Из круглого футляра я извлек два десятка листков, исписанных убористым почерком, бледно-лило-выми чернилами, которые, по-видимому, изначально были фиолетовыми.

Наклейка на футляре сообщала, что речь идет о рукописной новелле какого-то Амедея Шампольона, преподавателя лицея Кольбера, переданная Муниципальному архиву в 1886 году. Я по-прежнему не понимал, какое отношение все это имело к моим розыскам.

Я уселся у окна и принялся читать.

Воздух был тяжел от дыма. Наши собрания по субботним вечерам в пансионе Вобургейля всегда проходили очень славно. Не существует на свете лучшего общества, нежели компания из восьми холостяков, пребывающих в расцвете жизненных сил; в отсутствие женщин аппетит не таится, вино течет рекой, жилеты расстегиваются, а беседа, можно сказать, распоясывается. Инженер Годар, должно быть, уже в сотый раз попотчевал нас рассказом о том, как он был лишен невинности в возрасте четырнадцати лет собственною своей мачехой, и в сотый раз мы сделали вид, что не можем этому поверить, настолько повествование сие выглядело измышлением, и тогда в сотый раз Годар сделал к своей истории сотое добавление, столь же детальное, сколь и необычайное, и мы все в сотый раз согласились, что такое уж точно придумать невозможно, и принуждены были ему поверить. Ветеринар Дюбюс поведал нам о низостях наших бретонских крестьян, а доктор Мален, которому посчастливилось иметь родственников в Париже, поделился с нами сведениями о многочисленных извращениях, присущих мерзопакостной и сладострастной столице…

• Предыдущая
• 9/22
• Следующая