Тореадоры из Васюковки - Нестайко Всеволод Зиновьевич - Страница 19

• Предыдущая
• 19/36
• Следующая

Мы снова переглянулись. Кино!

— Ну всё! Ясно! — сказал Ява. — Шпионы! Наши люди торты ложками не едят.

Я не стал возражать, хотя это доказательство шпионской деятельности не казалось мне достаточно убедительным.

Поскольку смотреть на эту картину было противно, мы спустились с ореха и полезли домой.

…И снова потянулись «трудовые будни».

Больше контактов с Кнышами, а тем более с Бурмилой не было.

Лето проходило. Нам даже начало казаться уже, что о Кныше и Бурмиле мы всё выдумали, что не было ни того таинственного разговора («Подарочек от немцев…», «Двадцать железных…», «Вермахт щедрый…»), ни акваланга, ни подозрительного поведения, ничего…

— Нет, никакие они не шпионы, — сказал я. — Помнишь, как Бурмило аистенка раненного подобрал и выходил, выпустив потом. Шпион бы так тебя сделал? Никогда!

Ява сначала собирался возражать, а потом просто переводил разговор на другое.

Один раз Ява встретил меня у плетня особенно мрачный и невеселый.

— Завтра приезжают родители, — вздохнул он. — Просто хоть с моста в воду. Мать как узнает… Правда, дед пообещал в первый день не говорить. «И не из-за тебя, — говорит, — двоечник, а из-за твоей матери. Не хочется в первый день ей настроение портить. Столько, — говорит, — не была дома, так скучала, а тут сынок такой подарочек приготовил. Возьму, — говорит, — грех на душу, совру, что сдал ты экзамен на тройку. Пусть уж на второй день…» Так что, у меня только один день спокойной жизни.

А потом будет такой «вермахт», что… ты же мою мать знаешь.

Явина мать была такая решительная женщина. В отличии от моих родителей, у Явы всё наоборот: папа был добряк добряком (муху не обидит, никогда голоса не повышает, только не скрипке играл), а мать — гром и молния. Словом, папа был мамой, а мама была папой. И Явину тревогу я понимал.

— Ничего, — успокаивал я своего друга, — как-нибудь обойдется. Не убьёт же она тебя.

— До смерти, может, и не убьёт. А инвалидом сделать может. Знаешь, какая у неё рука! Как у Жаботинского[1]!

— А ты потренируйся падать. Чуть что — сразу падай. Будто тебе плохо.

— Мне и так будет плохо. Без «будто». Не волнуйся.

Что и говорить, сочувствовал я другу всем сердцем, всей душей, но помочь ничем не мог. Оставалось только уповать на судьбу и на счастливый случай. Может, как — нибудь пронесет.

И вот Явины родители приехали. Радостного гвалта и суеты — полный двор. Калитка только — скрип-скрип. Двери хаты не закрываются. Родственники, соседи, знакомые… Еще бы! Из-за границы приехали! Интересно же! А что? А как? А где? А когда? А какое? А почём?..

В саду целый день стоял стол с едой и напитками: одни вставали, другие садились.

И подарков Явины родители привезли чуть не всему селу. Подарки в основном мелкие, на манер пуговицы — сувениры называются. Но что вы хотите: если бы столько больших подарков — в две телеги не уложишь.

И мне подарок достался. Нам с Явой обоим было подарено по пистолету. Но какому пистолету! По чешскому заграничному пистолету, который стреляет водой. И как стреляет! Нажимаешь на крючок и тоненькая-тоненькая струйка брызгает метров на десять. Классно! Вот пистолет так пистолет! Красота! Сила!

Через пятнадцать минут, после того как нам были подарены пистолеты, мы их чуть не потеряли навсегда.

Ну. вы же понимаете, было бы смешно, если бы мы сразу не начали стрелять. Кто бы это мог такое? Зачем тогда эти пистолеты? Зачем их вообще дарить?

Конечно же, мы сразу…

Бровка на мушку — бац!

«Гав-гав-гав!» — Бровко хвост поджал — и в будку.

Кошка рыжая сидит на солнце, умывается.

Бац!

«Мяяуу!» — И кошка уже на груше.

Курица роется.

Бац!

«Ко-ко-ко-ко-ко!» — и нет курицы — где-то уже на огороде.

А тут дед Салимон идет…

Ну, случайно же, честное слово, случайно крючок нажался.

Бац! — деду Салимону прямо по лысине.

— А чтобы вы лопнули, негодники! Я вам побрызгаю! Я вам!.. Я вам!..

Через несколько минут мы тёрли свои красные уши уже на пастбище.

Пистолеты нам были оставлены при одном условии — только стрелять по неживым целям. Ну и настрелялись мы на пастбище, что называется, вволю. А уж и завидовали нам ребята — и не говорите!

Только и слышалось!

— Дай хоть посмотреть!

— Дай хоть глянуть!

— Дай подержать!

— Можно я стрельну?

— Можно я попробую?

— А я? А Я?

— Вот это да!

— Ох ты!

— Ох же и бьёт!

— Сила!

— Красота!

— Вещь!

Скажем честно, мы нехотя давали не только стрелять, но и подержать.

Можно отдать новые штаны, ботинки, рубашку снять, всё, что хочешь, но выпускать из рук пистолет в первый день — не под силу. Как же его дашь, когда сам еще не настрелялся!

Ну и постреляли мы в ребят — ну и постреляли! Замечательно! Ох и отыгрался я за все свои страдания, которые мне пришлось претерпеть, будучи «Шпионом», «разбойником», и вообще «врагом».

Мы какое-то время колебались, помня условие стрелять «только по неживым целям». Но потом решили, что и Степан Карафолька, и Антошка Мациевский, и Гришка Сало, и даже Васька Деркач по характеру своему совершенные трупы и поэтому целиком подпадают под понятие «неживые цели».

Через час все были мокрые как дождь.

Сначала они к этому относились спокойно — и даже подзуживали:

— Ну! А ну, попади на таком расстоянии. Вот и не попадешь, не попадешь! А ну!

А потом, когда мы уж очень точно попадали, начали просить:

— Да ну, перестаньте!

— Да хватит уже.

— Хватит! Ну!

А Карафолька, когда Ява очень ловко попал ему прямо в нос, решил обидеться и закричал:

— Эй, ты, переэкзаменовщик! Что-то очень уж ты разбрызгался! Шёл бы лучшие уроки учить. А то на второй год останешься. Вот скажу я твоей матери!

Свинья он, Карафолька, долгоносик, не тонкий, не деликатный человек. Разве можно человеку напоминать о таких вещах, как переэкзаменовка? Суслик!

Ява повернулся и пошел с пастбища. Я плюнул в сторону Карафольки и пошел за ним. Нет, не дали Яве забыть о переэкзаменовке, о том, что его ждет.

Но судьба решила всё-таки оттянуть час расплаты. На другой день рано утром Явины родители поехали на несколько дней в Киев отчитываться о своей зарубежной командировке на Выставке достижений народного хозяйства. И дед Варава не успел рассказать о переэкзаменовке.

Но однако настроение у Явы было скверное, подавленное.

— Собака я, барахольщик, — ругал он себя. — Мать меня целует: «Сыночек. сыночек!» — подарки мне, а я… Знала бы она, какой я. Лучше бы сразу… Что будет! Что будет! Эх, если бы выследить, пока матери нет, этих шпионов! Всё было бы хорошо. Можно было бы рассказать правду. Как я тонул и вообще… Вот если бы выследить.

Я невнятно мямлил:

— Мда… конечно… но…

Я не верил в реальность этого дела.

Но на другой день после отъезда Явиных родителей в Киев он прибежал ко мне бледный, как сметана, едва дыша.

— Быстрее, быстрее… быстрее.

Я уже думал — или пожар, или землетрясение, или футбол по телевизору показывают. Я ведро вытягивал из колодца. И с перепугу упустил ведро, когда он прибежал.

— Тьфу! Что такое?

— Пойдем быстрее! Они идут в плавни. Прямо сейчас. Сам слышал разговор. Кныш говорит: «Что-то давненько дела нет. Присохло. Чепуха получается». А Бурмило: «Да-да, пора кончать, пойдем сегодня, я не виноват, что простудился. Заболел…» А Кныш: «Тогда я к тебе зайду через полчаса и пойдем…». Быстрее, Павлуша! Я чувствую, сегодня что-то будет! Пошли, ну!

Он говорил так горячо и убедительно, что мое ведро, кажется, само выскочило, наполовину расплёсканное, из колодца, вмиг очутилось на крыльце, а мы с Явой, словно выпущенные из пушки, мчались по улице.

Нам не пришлось долго сидеть в кустах у хаты Бурмилы. Не прошло и несколько минут, как из калитки вышел Кныш, а за ним Бурмило с мешком за плечами.

• Предыдущая
• 19/36
• Следующая