Мерзость - Симмонс Дэн - Страница 40

• Предыдущая
• 40/170
• Следующая

Наш поезд на Цюрих отходит от станции ровно в десять часов. Я начинаю понимать, что точность — это типично немецкая черта.

Я рад, что у нас отдельное купе, в котором можно вытянуться на мягких диванах и подремать, если захотим, пока ночью на швейцарской границе мы не сменим рельсы и поезда. Пока такси везет нас от пивной «Бюргербройкеллер» до железнодорожного вокзала Мюнхена, я понимаю, что весь взмок — потом пропитался даже шерстяной пиджак, а не только белье и рубашка. Руки у меня дрожат, и я вглядываюсь в огни Мюнхена, которые постепенно гаснут в относительной темноте сельской местности. Думаю, я еще никогда так не радовался, наблюдая, как огни какого-то города исчезают у меня за спиной.

Наконец, когда мне удается справиться с дрожью в голосе, такой же сильной, как раньше дрожь в руках, я нарушаю молчание:

— Этот Адольф Гитлер — мне знакомо его имя, но я ничего о нем не запомнил, — он местный коммунистический лидер, призывающий к ниспровержению Веймарской республики?

— Скорее, наоборот, старина, — отвечает Дикон, растянувшийся на втором диване купе, мягком и довольно длинном. — Гитлер был — и есть, поскольку суд дал общенациональную аудиторию для его напыщенных разглагольствований — известен и любим за свои крайне правые взгляды, пещерный антисемитизм и все такое.

— Ага, — бормочу я. — Но ведь его посадили в тюрьму на пять лет за государственную измену во время попытки переворота в прошлом году?

Дикон садится, снова раскуривает трубку и приоткрывает окно купе, чтобы дым вытягивался наружу, хотя мне все равно.

— Я убежден, что герр Зигль был прав в обоих случаях… то есть что Гитлер к Новому году будет на свободе, не пробыв в заключении и года, и что в той тюрьме над рекой власти обращаются с ним как с королевской особой.

— Почему?

Дикон слегка пожимает плечами.

— Мой слабый разум не в состоянии понять немецких политиков образца тысяча девятьсот двадцать четвертого года, но крайне правое крыло — нацисты, если быть точным — явно выражают мнение многих людей, отчаявшихся после начала этой суперинфляции.

Я понимаю, что мне совсем не интересен низенький человечек с усами, как у Чарли Чаплина.

— Кстати, — прибавляет Дикон, — ты помнишь того бритоголового, круглолицего, мрачного джентльмена, который сидел за столом напротив и ударил тебя по руке, подумав, что ты хочешь прикоснуться к священному Знамени Крови?

— Да?

— Ульрих Граф был личным телохранителем Гитлера — и именно поэтому он принял на себя несколько пуль, предназначенных Гитлеру, во время этого нелепого и плохо организованного ноябрьского путча. Но Граф храбрый парень, и я уверен, что он с радостью еще раз спасет этого нацистского героя немецкого народа. Прежде чем стать нацистом и телохранителем их вождя, Граф был мясником, полупрофессиональным борцом, а также наемным уличным громилой. Иногда он вызывается избивать — или даже убивать — евреев и коммунистов, но так, чтобы подозрение не пало на его боссов.

Я надолго задумываюсь, а когда решаюсь заговорить, мой голос звучит тихо, чуть громче шепота — несмотря на отдельное купе.

— Ты веришь рассказу Зигля о том, как погибли лорд Персиваль и тот австриец Майер?

Лично я, несмотря на неприязнь к Зиглю и некоторым его товарищам, не вижу другого выхода.

— Ни единому слову, — говорит Дикон.

Я резко выпрямляюсь, отодвигаясь от спинки дивана.

— Нет?

— Нет.

— В таком случае, что, по твоему мнению, случилось с Бромли и Майером? И зачем Зиглю лгать?

Дикон снова слегка пожимает плечами.

— Вполне возможно, что Зигль и его друзья готовились к нелегальной попытке восхождения, когда в Тингри им сказали, что остатки группы Мэллори ушли. У Зигля явно не было разрешения тибетских властей ни на восхождение, ни на проход к горе. Возможно, Зигль и шесть его друзей догнали Бромли ниже Северного седла и заставили его и Майера идти с ними на гору в эту ненадежную погоду, в преддверии муссона. Когда Бромли и Майер были сметены лавиной в пропасть — или погибли другой смертью на склоне горы, — Зиглю пришлось повернуть назад и сочинить историю о том, как двое безумцев карабкались наверх одни и были накрыты лавиной.

— Ты не веришь в эту историю о лавине?

— Я был на той части гребня и на склоне, Джейк, — говорит Дикон. — На том участке склона редко собирается столько снега, чтобы сошла лавина, которую описал Зигль. Но даже если снег там и был, мне кажется, что Бромли достаточно насмотрелся на лавины в Альпах и не стал бы рисковать, поднимаясь по такому склону.

— Если Бромли и австрийца убила не лавина, то ты полагаешь, что они сорвались в пропасть, пытаясь подняться выше шестого лагеря вместе с Зиглем?

— Возможны и другие варианты, — отвечает Дикон. — Особенно с учетом того немногого, что я помню о Перси Бромли. Я не допускаю и мысли, что его мог заставить пойти на вершину Эвереста какой-то немецкий политический фанатик, вознамерившийся покорить гору во славу der Vaterland.[33]

Он разглядывает свою трубку.

— Жаль, что я плохо знал лорда Персиваля. Как я уже говорил вам с Жан-Клодом, меня время от времени привозили в поместье — примерно так богачи заказывают доставку какого-нибудь товара, — чтобы я поиграл со старшим братом Перси, Чарльзом, который был примерно моего возраста, девяти или десяти лет. Маленький Персиваль всюду таскался за нами. Он был — как это выражаются у вас в Америке, Джейк? — настоящей занозой в заднице.

— И после этого вы больше не видели Перси?

— Ну, время от времени я сталкивался с ним на традиционных английских приемах в саду или на континенте. — Ответ Дикона звучит уклончиво.

— Персиваль действительно был… извращенцем? — Мне трудно произнести это слово вслух. — Он и вправду посещал европейские бордели, в которых проституцией занимаются молодые мужчины?

— Ходили такие слухи, — говорит Дикон. — А тебе это важно, Джейк?

Я задумываюсь, но не могу прийти к определенному решению. И понимаю ограниченность своего жизненного опыта. У меня никогда не было друзей нетрадиционной ориентации. По крайней мере, о которых я знал.

— А как еще могли погибнуть Бромли и Курт Майер? — Я смущен и хочу сменить тему.

— Их обоих мог убить Бруно Зигль, — говорит Дикон. Между нами висит сизое облако дыма, которое затем медленно уплывает в окно. Стук чугунных колес о рельсы заглушает все звуки.

Слова Дикона меня потрясли. Может, он сказал это просто для красного словца? Чтобы меня шокировать? Если да, то ему это удалось.

Моя мать католичка — в девичестве О’Райли, еще одно пятно на безупречной родословной старинной семьи «бостонских браминов» Перри? — и мне с детства внушали разницу между простительным и смертным грехом. Убить другого альпиниста на такой горе, как Эверест? — для меня это было даже за гранью смертного греха. Для альпиниста такой поступок придает смертному греху убийства оттенок святотатства. Наконец ко мне возвращается дар речи.

— Убить своих коллег-альпинистов? Почему?

Дикон вытряхивает трубку в пепельницу в подлокотнике дивана.

— Думаю, для того, чтобы это выяснить, мы должны подняться на Эверест и сделать то, что от нас ждут? — найти останки лорда Персиваля Бромли.

Дикон надвигает твидовую кепку на глаза и почти мгновенно засыпает. Я долго сижу, выпрямившись, в наполненном стуком колес купе, думаю, пытаясь разобраться в беспорядочном клубке мыслей.

Потом закрываю окно. Снаружи становится холодно.

Карниз был шириной с этот поднос для хлеба.

В другом поезде, ползущем по узкоколейке на высоту 7000 футов из малярийной Калькутты к высоким холмам Дарджилинга в конце марта 1925 года, у меня наконец появляется время восстановить в памяти суматошную зиму и весну перед нашим отъездом.

В начале января 1925 года мы втроем вернулись в Цюрих, чтобы встретиться с Джорджем Инглом Финчем, который был лучшим — возможно, за исключением Дикона — среди ныне живущих британских альпинистов.

• Предыдущая
• 40/170
• Следующая