Расплата - Пётч Оливер - Страница 59

– Честно?

Матис приложил руку к широкой груди.

– Ну, хорошо… согласна.

Агнес нерешительно кивнула. Уже через полчаса они распрощались с матросами и двинулись в сторону Анвайлера.

Однако женщина по-прежнему опасалась, что их возвращение могло обернуться ужасной ошибкой. Она мнила себя на краю водоворота, который медленно, но неумолимо затягивал ее в глубину.

– Я уже по кораблю тоскую, – пожаловался Матис.

Вытоптанная звериная тропа вела путников через лес. Шел второй день после их разговора в Шпейере, и он тоже уже клонился к вечеру. Они обходили немногочисленные деревни и все это время питались лишь холодными паштетами и родниковой водой. Матис, чертыхаясь, хлопал комаров, которые в это время мириадами кружили в воздухе. К рубашке прилипли репьи и колючки ежевики.

– И вина не хватает! – продолжал он ворчать. – От этой жары высохнуть можно.

– А я думал, вы не желаете уподобляться избалованным аристократам, – с усмешкой заметил Мельхиор. – Осторожнее! Вы начинаете вести себя в точности как один из них.

Матис рассмеялся.

– Ну, по одежке встречают, так ведь говорят в ваших кругах? Может, оно и к лучшему, чтобы колючки разодрали мне штаны, пока я не превратился в пузатого болтливого менестреля.

Агнес смотрела на двух людей, таких разных и при этом полюбившихся ей, каждый на свой лад. Они представляли два противоположных мира, и все-таки что-то их связывало – жажда жизни, незыблемая приверженность к своим идеалам. Что-то, чего ей самой недоставало. И теперь эти люди требовали, чтобы она решила, на какую сторону встать – курфюрстов или крестьян.

А она не могла.

Чем ближе они подходили к Трифельсу, тем сильнее лихорадило Агнес. Духота, писк комаров, вязкая, труднопроходимая почва – все это вызывало жуткую усталость. Еще в детстве у нее иногда возникало чувство, будто Трифельс взывает к ней. Вот и теперь она слышала этот внутренний голос. Но в этот раз он не убаюкивал, не располагал к себе. Голос пугал ее.

Здравствуй, Агнес. Мне тебя не хватало. Где ты была так долго?

За Анвайлером, когда красный диск солнца закатился за городские стены, Агнес устала до такой степени, что не смогла идти дальше.

– Мне… наверное, надо прилечь ненадолго, – сказала она.

Ноги вдруг стали ватными. Женщина кое-как опустилась на землю, и в глазах потемнело.

Здравствуй, Агнес…

Она встряхнулась, и наваждение исчезло.

– С тобой все в порядке? – спросил Матис с тревогой. – Тебя не лихорадит?

Агнес глубоко вдохнула.

– Нет-нет. Видимо, просто переутомилась, – она улыбнулась спутникам. – Что если вы оставите меня отдохнуть, а сами проберетесь к Трифельсу? Завтра мне наверняка станет лучше. Может, я вспомню к этому времени какую-нибудь мелочь…

Матис нахмурился.

– Оставить тебя здесь одну? Не знаю…

– Не забывайте о сновидениях, мастер Виленбах, – перебил его Мельхиор. – Мы ведь хотим, чтобы сударыня увидела сон, разве не так? А в бреду сны особенно яркие. Кроме того, сон ей и вправду не помешает. Мы сегодня немало прошли.

– Ну ладно, – сказал Матис нерешительно. – Мы отлучимся самое большее на два часа. Только никуда не уходи, хорошо?

– Хорошо, мой герой, – вопреки усталости Агнес смогла улыбнуться. – Не сдвинусь с места, обещаю.

Матис кивнул, и вскоре они с Мельхиором скрылись в лесу. Некоторое время до нее еще доносился хруст веток, потом все стихло, только птицы щебетали в сумерках. Агнес закрыла глаза. По телу разлилась слабость, и в следующий миг она забылась глубоким, беспробудным сном.

Впервые за несколько недель женщина снова увидела сон. До того жуткий, что время от времени вскрикивала в бреду.

Сон этот подводил черту всему…

…каменная каморка, словно нутро игрального кубика. На камне стоит огарок свечи, дрожащее пламя отбрасывает на стены слабые отсветы. Пчелиный воск с шипением капает на пол. Жалобный голос разносится под сводами, напевая старинную окситанскую колыбельную.

Coindeta sui, si cum n’ai greu cossire…

Агнес не сразу узнает собственный голос. Она стоит у стены с кусочком угля в руке и чертит рисунок на камне. Подробности теряются во мраке. Она помнит только, что в ее распоряжении всего три цвета, больше у нее ничего нет.

Черный уголь. Зеленый мох. Алая кровь.

Уголь она отыскала на полу камеры. Осклизлый мох растет в нише возле проема, там, где она в последний раз видела солнце.

Кровь ее собственная.

Тело пронизывает волна нестерпимой боли, словно только теперь она осознала, что с ней произошло. Боль до того сильная, что перехватывает дыхание. Ей сожгли груди раскаленными щипцами, вывернули левое плечо на дыбе, загоняли гвозди в плоть, выдернули несколько ногтей.

Но она молчала.

Теперь она лишь тихонько напевает, время от времени измученные бесконечным криком связки исторгают жалобный всхлип. Окровавленными ошметками пальцев она дорисовывает картину. Боль между тем забирается обратно в свое логово. Она уступает место другому чувству, столь же сильному.

Голоду и жажде.

Губы растрескались, распухший язык не помещается во рту, в желудке зияет бесконечно глубокая пропасть.

Она так измучена, что время от времени прислоняется к стене и на пару секунд закрывает глаза. Но ей нельзя падать, нельзя засыпать. Нужно рисовать дальше, пока не погаснет последняя свеча.

Она не выдала ребенка. Ни ребенка, ни копье. Только это имеет значение. Род Гогенштауфенов не угаснет. И она передала сыну кольцо и завещание, которые в один прекрасный день сделают его законным правителем Рейха. А святое копье поможет ему раз и навсегда покончить с их общими врагами. Перед копьем войска Габсбургов рассеются, как пыль по ветру.

Семья кожевников, под опекой которых находится теперь мальчик, знает изречение. Изречение, из которого ясно, где спрятано святое копье. Они назовут ему место, когда он станет достаточно взрослым, чтобы понять.

Место, где всякой вражде приходит конец.

Напевая вполголоса, она рисует дальше. Это дает ей силу и утешение. На рисунке изображено место, где всякой вражде приходит конец. Она повторяет изречение раз за разом, как тихую молитву.

Она наносит последний штрих, проводит окровавленной рукой последнюю багровую линию, и свеча гаснет. Все тонет во мраке.

Навсегда.

Агнес громко вскрикнула и открыла глаза. В первый, длиною в вечность, миг ей казалось, что она по-прежнему находится в том жутком узилище. Все вокруг утопало во мраке. Неужели ее замуровали заживо? Но тут она различила тихие звуки леса, почувствовала хвойные иголки под плечом и вдруг поняла, где находится.

Она лежала недалеко от Трифельса и снова видела сон.

Сон был таким же живым, как в прошлом году в Трифельсе. Как и тогда, она была Констанцией, только в этот раз переживала последние минуты ее жизни. Агнес осторожно вытянула руки, почти уверенная, что они еще болят после пыток. Какие муки пришлось познать этой женщине! Какая ужасная, одинокая смерть где-то в недрах Трифельса… В голове по-прежнему крутилось это странное изречение, которое бормотала Констанция.

Место, где всякой вражде приходит конец.

Быть может, мысленно Констанция была уже в раю? Или действительно говорила о месте, где спрятано святое копье?

Агнес с головой погрузилась в раздумья и шаги услышала, только когда они были уже совсем рядом. Она радостно поднялась с земли.

– Матис, Мельхиор? – шепнула она. – Это вы? Представляете, я…

Кто-то грубо раздвинул ветви, и Агнес замолчала на полуслове. На нее, как на редкую птицу, уставился широкоплечий крестьянин с сопливым носом и ехидным взглядом.

– Ха, что я говорил, – проворчал он. – Кричал же кто-то.