Держась за воздух - Валерина Ирина - Страница 11

как не было ни тьмы, ни вод, ни тверди.

Витал над сутью абрис юной смерти,

но, оставаясь им неизречён,

не находил ни смысла, ни объёма.

И было всё.

И не было.

Геномы

начальные плела его рука,

но разрушала разом нити связи —

для тёплой глубины первичной грязи

не вызрело и времени пока.

Он был один.

Он был един, но полон

всем, что и сам до срока не назвал,

и то, что скоро сбудется глаголом,

росло в нём, как прибрежный чернотал,

как дикий виноград,

как ежевика,

как морула, делящаяся на

касание божественного мига

и приближенье жизненного дна.

Он нёс меня, но застывал, немея,

он колебался,

он шептал, что-де я

немыслима и в целом неверна.

Но срок пришёл,

и я пришла — идея

набухшего вселенского зерна.

Позиция глины — терпение и покорность,

готовность влажная для воплощенья в форму

критской ли амфоры с длинным изящным горлом

Кем ты проснёшься — решает каприз секундный,

нервные пальцы уставшего демиурга.

Собственно, о категориях ранга чуда

мне рассуждать ли?

Обуженным переулком

мысль моя пробирается, в мелкотемье

падая всякий раз, лишь поманит сущность

замысла, непознаваемого, как время,

замысла первого, чья безграничность душит.

Вязкой средой исполнясь, молись же, глина,

чтобы творец согрел перед лепкой пальцы

и воплотил тебя маленьким панголином,

нежную мякоть спрятав под крепкий панцирь.

Будешь бродить себе по цветущей сельве,

даже не зная, что обитаешь в преддверье рая,

а не, из света выйдя, сражаться с тенью 

и подавлять потребность сорваться с края.

Чтобы разбился заговорённый голем,

мало упасть, нужно после ещё подняться

и зашагать по землям недоброй воли,

не вспоминая об окрылённом братстве.

Только, я знаю, глина, придёшь ты вскоре

малым подобием и, не постигнув сути,

выполнишь должное, чтоб затеряться в хоре

сонма подобий прочих.

Чем дальше люди

в пропасть уходят, от замысла отдаляясь,

тем всё сильнее нравятся панголины:

ящеры робкие — тихая божья шалость.

Впрочем, кто знает?

Молись же усердней, глина.

И как из темноты не изъять свет,

и как из тишины не извлечь звук,

так и от бытия не отделить смерть,

поскольку бытия, как и смерти, нет.

Есть влажная глина, гончарный круг,

мерное вращение, нога на педали,

рука, вспорхнувшая на плечо,

любящий взгляд, и едва ли

нужно что-либо ещё...

Разве что тихий вечер, горчинка винная

в глиняной кружке, сыр со слезой,

новая книга, прочтённая наполовину, и

ходики, ухающие совой,

мотыльки, принимающие свечение,

ночь, и над ночью огни —

плавно текущие над головой

реки небесные, звёздные ильмени,

и новый сосуд, ждущий одушевления.

Вдохни...

Когда время ещё дремало в плотном коконе небытия,

и твердь претерпевала терраформические процессы,

у Создателя уже были любимые люди — не ты и не я,

а взлелеянные из жёлтой глины единственного замеса.

Не знаю, зачем Он, слепив их по образу и подобию своему,

дал чуткие пальцы, большие глаза, но слепые души —

признаться, я в древности этой многого не пойму,

но речь не о ней, конечно.

Он ждал.

Он слушал,

как медленно в них прорастает поющий звук —

предвестник неловкого, как всё, что впервые, слова.

Плод созревал, но до его рождения им вполне хватало и рук

для познания мира, положенного в основу.

Ладони текли по округлостям — обретали устойчивость горы;

пропадали во впадинах — те наливались теплом и влагой.

Люди творили так, как это делают дети, ещё не открывшие горя:

не зная боли, стыда не ведая, а также страха первого шага.

Женщина воспаряла, лицом сияя — тяжелели глаза мужчины.

Тянулась Вселенная,  раздвигая начертанные границы,

у элементарных частиц обнаружились полуцелые спины —

и мир содрогнулся, и звук не замедлил родиться.

И был он таким: вместившимся в один-единственный слог,

тесным, как грех, и тяжёлым, как урановый атом —

 «йа-а-а...». И слово — «я». И после — «бо-о-ог...»

И  время проснулось, и смерть проснулась, а Бог — заплакал.

...А дела всё такие же — тишь да гладь,

лишь когда-никогда переблуда-ветер

листья жухлые в смерче ручном повертит

да на стылую землю уронит спать.

...А живу ничего — ничего, и ладно.

Всякой новости срок, да не всякой рад.

Облетает и хохлится райский сад;

уводимые в зиму инстинктом стадным,

змеи жмутся к корням, открывая сны,

что черны и бездонны — но что мне змеи?

Им воздастся по лету, тебе — по вере,

ну, а мне остается лишь спорить с Ним.

...А что Он?

Он всё так же — везде и всюду,

как вселенная, полон, как сердце, пуст.

Вон, в грядущем вселился в горящий куст,

и твой дальний, но кровный, поверил в чудо.

...А меня... нет, никто.

И с детьми не вышло.

Да и я никого.

Ни к чему теперь.

Бесконечный мой век разделяет зверь —

белоснежный, яростный и неслышный —

я зову его Время.

...Приветы Еве,

многочисленным чадам и домочадцам.

С пожеланьем плодиться и размножаться,

населять и наследовать —

без обид, не твоя и ничья, но останусь первой,

демоница, заноза твоя,

                                                     Лилит.

Вот так бы сидеть в облетающем вечном саду,

из глиняной кружки пить звёзды, упавшие в воду,

на пальце держать мотылька, а под крыльями — воздух

и слушать, как в почве бессонной деревья растут:

из света — во тьму, от означенных — к ненаречённым,

корнями голодными — к чистым источникам вод,

чтоб горечью горнего знания полнился плод

и дерево к небу тянулось макушкой зелёной.

Однако, всё в плане...

Блаженство уходит.

Тревожится сад.

Упругий живот согревается тёплой ладонью,

и зреют овальные клетки для будущей двойни,

и яблоко зреет,

и время...

Наивные спят.

Я сад, не желающий плодоносить,

поэтому больше не будет яблок.

Но в почве вьётся упрямо сныть,

на ветке рюмит кочевник-зяблик, 

и чешут букашки к весне бока

под жёсткой корою, ломая панцирь,

и дарят приблудные облака

тягучую ласку дождящих пальцев —

и жизнь не уходит, и я живу,

уже не ища ни любви, ни сути.