Цыганские сказания (СИ) - Мазикина Лилит Михайловна - Страница 21

• Предыдущая
• 21/67
• Следующая

— Я никому не расскажу, я — могила. Чтобы мне сердцем отца подавиться, — спешу я заверить. — Я вообще не имею таких предрассудков, мало ли как у кого что сложилось. Просто удивилась. Это, ну, неожиданно.

Свекровь поводит плечом, прерывая мои невнятные извинения:

— Да, сложилось. Ты же знаешь, мать Кристо была моей старшей сестрой.

— Нет, — похоже, это одна из тех вещей, о которых я узнаю последней. — Так вы ему что, тётя?

— Я растила его с тех пор, как ему исполнилось шесть лет. Мне тогда едва исполнилось восемнадцать. У меня не могло быть своих детей. Потому что когда я была совсем молода, мне вскружил голову один досужий щёголь. Он говорил мне о любви. Очень красиво. Очень много. И я верила ему. Пока не оказалось, что я беременна и мой возлюбленный не исчез из моей жизни так же стремительно, как и появился в ней.

Тётя Дина качает головой, замолкая на несколько секунд.

— Я не знала, кому открыться. Мне было очень страшно. И я решила рассказать всё моей сестре. Мы были с ней очень дружны. Я решила, что убью себя, если она сдаст меня родителям. А она помогла мне избавиться от ребёнка. Тогда я ещё не знала, что из-за этого не смогу больше дать жизнь ни одному мальчику, ни одной девочке на нашей земле. Таково было определено мне наказание Господом. Но всё же я смогла узнать, что значит быть матерью.

Низкий голос свекрови завораживает меня. Кажется, она не сказала ничего страшного — но я знаю всё то страшное, что не было сказано и даже не случилось... хотя и могло бы.

Хотя, конечно, в наше время уже никто не практикует убийств чести.

Просто это память о них, въевшаяся в нашу кровь.

Блудница да будет побита камнями.

До смерти.

— Когда мне было почти восемнадцать, мою сестру укусила бродячая собака. Как оказалось, бешеная. Сестра не придала значения укусу, а, когда болезнь проявилась, было уже слишком поздно. Она умирала очень мучительно. Но почти до самого конца была в сознании и всё понимала. Сестра, — тётя Дина делает короткий, резкий вдох, и я понимаю, что то был подавленный всхлип. — Сестра заставила отца Кристо поклясться, что он женится на мне и притом покроет мой грех. Она сказала, что не доверит сына никакой другой женщине, только мне.

Могла бы я, умирая, подумать о том, что моей смертью можно спасти младшую сестрёнку? Не уверена, что вспоминала бы и о ребёнке. Говорят, гибель от бешенства — настоящие многодневные пытки. Я ловлю себя на том, что тоже коротко и резко вздыхаю.

— Не прошло и года, как муж моей сестры выкрал меня, а потом пришёл к моим родителям. С повинной, свидетелями и простынёй. Надо ли говорить, что свидетелями были его дружки, и они были слишком пьяны тогда, чтобы даже подумать о проверке: чья именно кровь на простыне. Мы стали мужем и женой. А через два года я поняла, что не смогу затяжелеть больше никогда, — тётя Дина прикусывает губу. — По крайней мере, Кристо тебя любит... я думаю, несмотря ни на что. Боюсь, я любила своего мужа куда больше, чем он меня. Вряд ли он перекинулся со мной хотя бы сотней слов за всю нашу жизнь вместе.

— Он бил вас? — я вспоминаю несколько жутких историй о нелюбимых жёнах. Они, кажется, и становились нелюбимыми из-за слишком чистой простыни на свадьбе. Не могу даже представить себе, чтобы у кого-то поднялась рука ударить в красивое, чеканное лицо моей свекрови.

— Нет. Никогда. Ни разу не упрекнул меня прошлым. Ни тем, что я пуста. Он был хороший муж. Я не знала ни побоев, ни недостатка в одежде, еде. И Кристо тоже очень хороший муж. Он... был уверен, что твой венгр совратил тебя, как меня совратили когда-то. Или воспользовался твоей беспомощностью. Кристо с ума сходил от этой мысли. Но никогда не собирался от тебя отказываться. Никогда. Только покрыть грех, если необходимо.

Она взглядывает на меня, прямо, жёстко. После двух или трёх минут молчания я понимаю, что должна ответить: тайна в обмен на тайну.

— Кристо... не совсем такой «волк», как я или ваш покойный муж. Такие, как он, называются «белыми волками». Это, в общем, очень здорово, потому что он куда сильнее обычного «волка», почти такой же сильный и быстрый, как вампир. Но... если я понесу от него, то умру, не успев даже выносить ребёнка. Мы узнали незадолго до свадьбы, и... Честно говоря, я подумывала отказаться выходить за него замуж. Но, в общем, не отказалась. И он тоже не отказался, хотя мог бы просто выбрать обычную девушку, которая родила бы ему сына. Я думаю, он грустит иногда... может быть, о том, что взял именно меня. Но мы не в ссоре. Совершенно точно.

Тётя Дина медленно кивает и вдруг спохватывается:

— Ринка! Что ты слушаешь под дверью?

Я резко оборачиваюсь: возле кухни, оказывается, топчется наша сиротка в байковой пижаме. Девица Рац прямо и дерзко смотрит мне в глаза и отвечает:

— Я не слушаю. Я пришла какао себе сделать.

Она проходит за моей спиной, шумно набирает воду в электрический чайник и щёлкает кнопкой на нём.

— Почему ты не на курсах?

— У меня утром температура была, я дома осталась. Кристо мне написал освобождение как твой зам, — сиротка плюхается на соседний стул, как ни в чём ни бывало. Если у неё и есть немного стыда, то он надёжно спрятан под замок до лучших времён. Я откладываю в сторону начищенное ожерелье и, извинившись перед свекровью, ухожу в свою спальню.

Мне ужасно противно думать о том, сколько всего о моей личной жизни услышала Катарина Рац. В раздражении я бросаюсь на кровать. Когда я обнимаю подушку, чтобы удобнее уткнуться в неё, моя рука натыкается на конверт.

***

Говорят, что одна цыганская девочка в Надьябоне очень здорово сочиняла стихи. Она их записывала карандашом на белёной стене в хатке. Каждую весну хатку белили заново, и она сочиняла и писала новые стихи.

Однажды приехал важный человек, учёный и поэт. Он прочитал стихи и пришёл в изумление. Сказал, что девочка очень талантливая. Потом он уехал.

Девочка выросла, вышла замуж, родила детей, женила детей, дождалась внуков и умерла.

Ни одного стихотворения не осталось.

В кинотеатр Тот вызывается сопровождать нас сам. Он развалился на диване в гостиной, даже не потрудившись снять плаща, и хмуро листает какой-то Ринкин журнал: с обилием волосатых мужчин с раскрашенными лицами и гитарами в руках. Неделя прошла, он сдался, и теперь после фильма мне предстоит рассказать ему, каким образом выходила из-под наблюдения. Ума не приложу, как это возможно сделать, не преступая клятвы; к тому же у меня во рту становится кисло, стоит мне представить его радость от открытия, что обставила его вовсе не я, а группа вампиров, возможно, почти таких же старых, как Ловаш. Уж Ладислав найдёт, что сказать по этому поводу. «Я должен был догадаться, что у цыганской девчонки кишка тонка такое провернуть».

Впрочем, это если я вернусь.

Ожидая, пока тётя Дина с девицей Рац выйдут из спальни, я ещё разок проверяю себя в зеркале (таком же модно-стерильном на вид, как всё в гостиной — ни рамы, ни полочки для расчёсок). Из-за привычки ходить то в джинсах, то затрапезных свободных юбках, то форменных штанах я нервничаю всякий раз, как появляется необходимость изображать этакую элегантную чиновную даму на отдыхе. Вечно то волосы из причёски повыбиваются, то блузку перекосит, то на юбке откуда ни возьмись — пятно. По крайней мере, мне не приходится думать над сочетанием цветов: я надеваю всё чёрное, имея возможность сослаться на цыганскую моду. С «волчьими» волосами — серебристо-серыми, с металлическим блеском — и неснимающимся серебряным ожерельем на шее чёрное всегда смотрится отлично.

• Предыдущая
• 21/67
• Следующая