Моя жизнь среди индейцев - Шульц Джеймс Виллард - Страница 37
- Предыдущая
- 37/83
- Следующая
Когда я вечером вошел в палатку Одинокого Ходока, вождя племени (я был его гостем), — меня встретило глухое рычание, раздавшееся с обеих сторон входа. Я ужаснулся увидев двух почти взрослых медведей-гризли, казалось готовых броситься на меня. Я остановился и замер на месте, но волосы мои, кажется, начали становиться дыбом; у меня было ощущение, что все мое тело сжимается. Мне недолго пришлось пробыть в таком напряжении. Одинокий Ходок отозвал своих любимцев, и они немедленно улеглись, положив морды между лапами, а я прошел к указанному мне месту, первому ложу по левую руку вождя. Прошло порядочно времени, пока я привык к медведям, и в конце концов у меня с ними установились сносные отношения. Они перестали рычать на меня, когда я входил в палатку или выходил из нее, но не позволяли прикоснуться к ним; если я делал такую попытку, они взъерошивали шерсть и готовились драться. Весной однажды ночью медведи исчезли и больше их никто не видел. Одинокий Ходок был безутешен; много дней он ходил на поиски и звал их, но тщетно. Говорят, что медведя-гризли нельзя приручить, но эти два гризли во всяком случае казались достаточно ручными; по-видимому, они по-настоящему любили своего хозяина, который кормил их сам. Их никогда не привязывали, и когда наш лагерь переходил на новые места, они шли следом за волокушами его семейства вместе с собаками. Спали они всегда там, где я их впервые увидел,
— по обе стороны от входа.
Есть ли среди нас, охотников нашего времени, исследователей-любителей, хоть один, кто не радовался бы, найдя спрятанное далеко в глубине леса озерко или же скрытый в недоступных твердынях гор ледник, когда он твердо знает, что их не видел еще ни один белый, или же, взобравшись на еще не покоренный и безымянный пик, сам давал бы ему имя, какое захочет, которое впоследствии принимают все и печатают на картах правительственного картографической бюро? Представьте же себе, что должен был чувствовать юный Просыпающийся Волк, спускаясь на юг по широким прериям в тени гигантских гор, расположенных между Саскачеваном и Миссури; юноша знал, что он первый представитель своей расы, который видит все это. Его наслаждение было еще глубже от того, что он путешествовал с совершенно первобытным народом, среди которого многие еще пользовались каменными наконечниками стрел и копий и каменными ножами; с народом, языка и обычаев которого не понимал ни один белый, а он, Просыпающийся Волк, должен был со временем изучить. Ах, если бы нам выпало это счастье! Мы опоздали родиться!
Монро часто вспоминал об этом первом путешествии с пикуни, как о самом счастливом времени своей жизни. Передвигаясь небольшими переходами, иногда обходя подножия гор, а затем снова пересекая в сорока-пятидесяти милях от них широкие прерии, индейцы пришли ко времени листопада к реке Груды Скал (называемой белыми река Сан). Здесь они пробыли три месяца, а остаток зимы провели на Желтой реке (Джудит). Пикуни пересекли путь, которым шли Льюис и Кларк, и снова оказались в обширной области, по которой не проходил еще ни один белый. С наступлением весны они двинулись еще дальше на юг к реке Масселшелл, потом вниз по ней до слияния ее с Миссури, пересекли эту большую реку и продолжали кочевать в западном направлении вдоль подножия гор Литтл-Роки, а оттуда мимо гор Бэр-По до реки Марайас и ее притоков. Давно уже было решено, что до лета черноногие не вернутся в Маунтин-Форт. Ружья и пистолеты были уже бесполезны, так как были расстреляны до последнего все заряды пороха и пули. Но какое это имело значение? Разве у них не было луков и больших пучков стрел? Что в конце концов из товаров белого торговца было абсолютно необходимо для их благополучия и счастья? Ничего. Даже табак не был им нужен, потому что весной они посадили на берегах Джудит на большом участке свой собственный На-вак-о-сис, урожай которого соберут в свое время.
Один за другим предметы одежды молодого Просыпающегося Волка износились и были выброшены. Женщины его палатки выделывали шкуры оленей и горных баранов; Одинокий Ходок сам кроил и шил из них рубашки и леггинсы, которые Просыпающийся Волк стал носить взамен выброшенного. Женщинам не дозволялось шить мужскую одежду. Вскоре он был полностью одет в индейскую одежду, вплоть до пояса и набедренной повязки; его волосы отросли так, что спадали волнами ему на плечи. Он начал подумывать о том, чтобы заплести их в косы. Ап-а-ки, робкая молодая дочь вождя, шила ему обувь — летние тонкие мокасины на сыромятной подошве, красиво вышитые окрашенными иглами иглошерста; зимние — из толстой, мягкой, теплой шкуры бизона. Как-то он рассказал мне историю этой девушки и своего маленького романа. Монро был человек умеренных привычек во всем, но в тот новогодний вечер он выпил столько хорошего, горячего, приправленного пряностями шотландского виски, что обнажил свои сокровенные мысли, а я не сомневаюсь, что это были в основном мысли о давно уже умершей любимой.
«Я не мог не обратить на нее внимания, — сказал он, — в первый же вечер моего пребывания в палатке ее отца. Она была года на три моложе меня, но уже сформировавшаяся девушка, высокого роста, тоненькая, но с хорошей фигурой, красивым лицом и прекрасными глазами, с длинными волосами, с быстрыми и изящными движениями; на нее было приятно смотреть. Я привык глядеть на нее, когда думал, что никто этого не замечает; скоро я убедился, что мне больше нравится оставаться в палатке, где я мог по крайней мере быть близко к ней, чем отправляться на охоту или в разведку с мужчинами. Меня все больше радовало наступление вечера, когда я мог занять свое место в палатке напротив нее Так проходили дни, недели, месяцы. Я учился языку пикуни легко и быстро, но я никогда не заговаривал с ней, а она со мной, потому что, как вы знаете, черноногие считают неприличным, чтобы юноши и девушки разговаривали друг с другом.
Однажды вечером в палатку пришел человек, начавший расхваливать одного юношу, с которым я часто охотился. Он говорил о храбрости юноши, о его доброте, богатстве и кончил тем, что этот молодой человек дарит Одинокому Ходоку тридцать лошадей и желает поставить собственную палатку вместе с Ап-а-ки. Я взглянул на девушку и перехватил ее взгляд; что это был за взгляд! В нем выражались одновременно страх, отчаяние и еще что-то; я не смел верить себе, что правильно истолковываю это что-то. Вождь заговорил. — Скажи своему другу, — сказал он, — что все, что ты о нем говоришь, правда. Я знаю, что он настоящий мужчина, хороший, добрый, храбрый, великодушный молодой человек, но, несмотря на все это, я не могу отдать ему свою дочь.
Снова я взглянул на Ап-а-ки, а она на меня. Теперь она улыбалась, в глазах ее светилось счастье и то самое особенное выражение, которое я заметил перед этим. Но хотя она улыбалась, я не мог улыбнуться, так как слова Одинокого Ходока убили во мне всякую надежду, какую я мог питать на то, что когда-нибудь она станет моей. Я слышал, как он отказался от тридцати лошадей. На что же мог надеяться я, когда мне не принадлежала даже та лошадь, на которой я ездил? Я, получавший на службе только 20 фунтов в год, из которых еще нужно вычесть стоимость разных покупаемых мною вещей. Разумеется, девушка эта не для меня. И что хуже всего, в ее глазах, когда она глядела на меня, было это особенное выражение; как я ни был молод и неопытен в отношениях с женщинами, я понял, что она любит меня, как и я ее. Я страдал.
После этого вечера Ап-а-ки уже не опускала глаз, когда я ловил ее взгляд на себе, а отвечала мне открытым, бесстрашным, любящим взглядом. Мы знали теперь, что любим друг друга. Время шло. Однажды вечером она вошла в палатку, когда я выходил из нее, и наши руки встретились в пожатии. Так мы стояли мгновение, нежно, но крепко сжимая друг другу руки. Я дрожал. Я чувствовал, как дрожат мускулы ее руки. Кто-то крикнул: «Опустите полог; палатка полна дыма». Я вышел шатаясь и сел на землю. Несколько часов я просидел так, пытаясь придумать какой-нибудь способ добиться осуществления своего желания, но не мог составить никакого пригодного плана действий и, чувствуя себя глубоко несчастным, лег спать. Немного позже, может быть недели две спустя, я встретил ее на тропинке; она несла домой вязанку дров. Мы остановились и мгновение молча смотрели друг на друга; затем я произнес ее имя. Дрова с треском посыпались на землю; мы обнялись и поцеловались, не обращая внимания на то, что кто-нибудь, может быть, нас видит.
- Предыдущая
- 37/83
- Следующая
