Юные садисты - Щербаненко Джорджо - Страница 9

• Предыдущая
• 9/40
• Следующая

– Понимаю, доктор, – сказал стенографист.

– Кого теперь? – спросил Маскаранти.

– Ну, давай для разрядки Фьорелло Грасси, что ли.

Подросток оказался очень маленьким; любвеобильные тетушки называли его «Бычок», поскольку, несмотря на рост, он был крепок и силен, да еще из-за слишком короткого носа ноздри казались широченными, и впрямь как у быка.

– Садись, – пригласил Дука.

Парень подошел к стулу; на сиденье расплылась лужица анисового ликера, источавшая невыносимый запах.

– Тут мокро.

– Ничего, не растаешь, – сказал Дука, буравя его глазами.

Интонация убедила Бычка, и он с заметным отвращением сел.

– И ноги вот сюда поставь, в эту лужу.

Парень подчинился. Есть голоса, которым нельзя не подчиниться.

Дука удостоверился, что ботинки Фьорелло Грасси находятся точно посередине лужицы, разлитой под стулом, и начал негромко, но резко:

– Итак, тебя зовут Фьорелло Грасси, тебе шестнадцать лет, твои родители – честные люди, и районный инспектор по делам несовершеннолетних уверяет, что ты тоже честный парень. – Дука выдержал паузу. – Однако же три дня назад ты был в вечерней школе, где убили учительницу, вот посмотри... Дука протянул ему фотографию, и подросток захлопал глазами. – А ты, конечно же, ничего не видел. На первом допросе ты заявил, что ничего не видел, что тебя заставили выпить ликер, тот самый, на котором ты сейчас сидишь, и не выпустили из класса, чтоб ты на них не донес, поэтому тебе пришлось остаться там, пока все не разойдутся. Ты заявлял это?

Взгляд у шестнадцатилетнего подростка был не такой пройдошистый, как у других; он не ответил.

– Я, кажется, задал тебе вопрос.

Тон, каким это было произнесено, и на сей раз оказал свое действие.

– Я ничего не видел, – прошептал подследственный. – Они даже меня избили за то, что я не хотел быть с ними заодно.

– Так. Но твои приятели все показывают, что именно ты принес в класс бутылку ликера, напоил всех и заставил учинить оргию.

Фьорелло Грасси опустил голову. На лбу его собрались морщины, и стало видно, что шестнадцать лет – это возраст только по метрике, а на самом деле он гораздо старше, потому что такие, как он, психологически очень рано стареют.

– Я знал, что они все свалят на меня, – с горечью произнес Бычок, не поднимая головы. – Я так и знал.

Дука поднялся, почувствовав в словах парня неподдельную искренность. Ложь всегда звучит фальшиво, диссонирует, а его слова прозвучали очень гармонично, без единой ноты фальши. Дука подошел к нему, но не взял за плечи, как Карлетто Аттозо, а только провел рукой по жестким черным волосам, напоминавшим щетину.

– Я хочу тебя спасти, – сказал он парню. – Ведь ты, как и остальные, рискуешь схлопотать лет десять исправительной колонии и тюрьмы, а потом еще лет на пять вышлют под надзор. Если скажешь мне правду, я тебе помогу.

Парень все еще сидел с опущенной головой и, казалось, вовсе не слушал.

– По твоим словам, ты был уверен, что все свалят на тебя – и бутылку, и последующее убийство... А почему ты был так уверен? – Пальцем Дука приподнял его подбородок.

– Потому... – пробормотал Фьорелло, поднимая на него повлажневшие глаза, – ...потому что я не такой, как все. – Две слезы выкатились из-под ресниц и побежали по щекам.

– Что значит – не такой, как все? – Задавая этот вопрос, Дука уже понял. Ему следовало и раньше понять: внешность Бычка была обманчива, что-то в голосе, в руках, в выражении лица было слишком мягкое, безвольное.

Парень громко разрыдался.

– Я не такой, как все, и они этим пользуются, всегда все валят на меня, а я ничего не делал, меня заставили там сидеть... – Всхлипывания перемежались с рвотными позывами, потому что пары анисового ликера, обволакивающие его с головы до ног, не могли не вызывать тошноту.

– Иди сюда. – Дука взял парня за руку, подвел к окну и открыл его. – Дыши глубже, не бойся замерзнуть. – Он обернулся к охранникам. – Прошу вас, уберите здесь все и откройте дверь, чтобы проветрить. – Он снова ласково потрепал парня по жесткой щетине. – Ну, ну, не плачь, довольно, на-ка вот лучше покури.

Фьорелло Грасси помотал головой.

– Нет, спасибо.

Выглянув из окна в туманную ночь, Дука увидел, что два ближайших фонаря потухли; какое-то время туман разливался в воздухе чернильным пятном, но потом вдруг вспыхнул нежно-розовым светом: это начинался новый день, и черноту то и дело пронизывали вот такие розовые сполохи.

– Кофе хочешь? – Он положил руку на вздрагивающее плечо парня.

– Да, спасибо.

Полицейский принес кофе, и он жадно его выпил, чтобы хоть немного унять резь в желудке. Потом сказал, передергиваясь:

– Мне холодно.

Дука закрыл окно; он и сам замерз.

– Пошли погреемся.

Он повел его в угол комнаты, где стоял большой, допотопный, но мощный калорифер, и заставил парня облокотиться на него грудью, сам же только положил руки. Бычок больше не плакал; какое-то время плечи его еще ходили ходуном, но вскоре он застыл, прилипнув к жаркому калориферу.

– Расскажи мне, Фьорелло, – попросил он очень тихо, – что произошло в тот вечер.

Парень затряс склоненной головой, вдыхая тепло, и произнес то, что не было чистосердечным признанием, а было чем-то большим.

– Я не доносчик.

Маскаранти, стенографист и охранники, уже больше четырех часов пребывавшие в оцепенелом молчании, даже вздрогнули от этих слов: «Я не доносчик».

Дука вновь погладил его по волосам.

– Что ж, достойно, – признал он. – Предавать товарищей нехорошо, даже если это плохие товарищи. Но тогда смирись и будь с ними, с плохими товарищами, и пусть они тебя бьют, издеваются над тобой. Тогда ты должен исключить себя из числа хороших людей, таких, как твоя учительница, более того – позволить, чтобы их убивали, как убили ее, твою учительницу, ведь для тебя главное – не прослыть4 доносчиком. И если в один прекрасный день убьют твою сестру или мать, ты все равно промолчишь, потому что ты – не доносчик. А твоя учительница была тебе как мать, как сестра, она хотела тебя выучить, сделать человеком – не за ту жалкую зарплату, что получала, а из любви к тебе, ко всем вам, которые замучили ее до смерти. Впрочем, тебе на это наплевать, важно, чтобы убийцы не считали тебя доносчиком.

Фьорелло снова заплакал, опустив голову на калорифер.

– Что толку слезы лить, Фьорелло? – сказал Дука, отходя от него и меряя шагами узкое пространство кабинета. – Я верю, что ты в тот вечер ничего не делал, что тебя заставили и пить, и смотреть, верю, что тебя били, когда ты отказывался. Ты в тот вечер действительно ничего не совершил. Зато сейчас, в эту минуту, ты совершаешь преступление, потому что знаешь правду, но скрываешь ее и таким образом выгораживаешь убийц своей учительницы. Поэтому настоящий убийца – именно ты, хотя и не убивал, ты убийца только потому, что защищаешь тех, кто убил.

Парень перестал плакать, но и не произнес ни слова. Из окна теперь уже вовсю сочилось розовое сияние, затмевая свет лампы.

– Послушай, Фьорелло... – Дука снова остановился возле парня, стоявшего в обнимку с калорифером, – я не настаиваю, чтобы ты сразу все мне рассказал. Подумай и реши, с кем ты – с убийцами или с теми, кого они убивают. Для такого выбора нужно время, и я тебе его даю. Но одно обещаю твердо: силой я не заставлю тебя сделаться доносчиком, не стану бить, угрожать, как это делают твои дружки. Будешь говорить – хорошо, не будешь – дело твое, поступай, как тебе подсказывает твоя совесть.

Парень вновь затрясся от судорожных рыданий, вновь вызванных словами Дуки и его мягким голосом; он поднял от калорифера заплаканное лицо, посмотрел на Дуку и повторил:

– Я не доносчик.

– Хорошо, я же говорю, делай, как сочтешь нужным. Иди поспи, ты устал, а на случай, если вдруг захочешь со мной поговорить, я накажу охранникам, чтобы немедленно мне доложили.

– Я не доносчик! – всхлипывал парень.

• Предыдущая
• 9/40
• Следующая