Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди - Демина Карина - Страница 16

• Предыдущая
• 16/113
• Следующая

— Экий вы… быстрый, — томно дыхнула чесноком Нюся.

Но предложение в целом ей понравилось.

— Я… — Сигизмундус почувствовал, что краснеет. — Я не в том смысле, чтобы… мы в том смысле недостаточно хорошо друг с другом знакомы… но если сердце… то прилечь надо бы… отдохнуть…

Вот что значит человек ученый, вежливый, небось не только с упырями обходительный. Под локоток поддерживает, в глаза глядит, словеса красивые лепечет. И к двери подталкивает, в вагон, значится.

В вагон Нюсе возвращаться не хотелось.

Во-первых, в вагоне народу прорва, пусть и ночь глухая на дворе, но, как знать, все ли спят. А ежели и спят, то проснутся… и ладно бы просто какие людишки, так ведь и сваха может. Она же Нюсе еще тем разом внушение делала, говорила долго, нудно про честь девичью и обязательства.

Во-вторых, Нюся не какая-нибудь там бестолковая девка, которую забалакать можно. С мужиками, маменька говаривала, ухо востро держать надобно. Вот они тебе про любови сказки поют, а вот уже и сгинули. Нет уж, Нюся своего счастия не упустит, хоть бы оное счастие и глядело на нее поверх очочков с неизъяснимою печалью во взоре.

— Та не, — отмахнулася она и нехотя отступила.

Нечего мужика баловать. Пущай смотрит. А как наглядится, всецело осознает, сколь хороша Нюся — а в платье этом, с голыми плечами, с мушкою на грудях, она сама себе чудо до чего раскрасивою представлялась, — тогда, глядишь, и заговорит серьезно.

— Здоровая я… — Она шаль еще приспустила.

От погляду ущербу, чай, немашечки… эх, а глядишь, когда б хватило Нюсе окаянства платьице сие надеть да пройтися по селу гоголихою, тогда, может, и ехать никудашечки не надо было б. А что, небось свои-то деревенские хлопцы этакой красоты отродясь не видывали, разве что на городских барышнях, а на тех-то не поглазеешь… да и чего глазеть?

Нюся сама видала. Городские тощие все, заморенные.

Небось толку от такой жены… ни корову не подоит, ни свиньям не замешает…

— Бывало, с папенькой на сенокос пойдем, так он за день умается, а я — ничего. Взопрею маленько, да и только-то… а вам случалося сено косить?

— Нет, — признался Сигизмундус, которому наконец дозволено было вздохнуть полной грудью.

— Я и вижу… вы — человек иной, образованный…

— Зачем вы с нею едете?

Сигизмундус не находил в себе сил отвести взгляда от монументальной Нюсиной груди, которая при каждом вдохе вздымалась, тесня клетку из дешевого атласа и кружева.

— С кем?

— С панной Зузинской. — Потеснить Сигизмундуса, очарованного подобным дивным видением, оказалось непросто. — Вы… девушка… весомых достоинств…

— Семь пудочков, — скромно потупилась Нюся.

— Вот! Целых семь пудочков одних достоинств… — Сие прозвучало донельзя искренне, поелику сам Сигизмундус в это верил. — И едете куда-то…

— В Понятушки…

— В Понятушки. — Говорить было нелегко, мешал Сигизмундус со своею разгорающейся влюбленностью, которая несколько запоздала, а потому подобно ветрянке или иной какой детской болезни грозила протекать бурно, с осложнениями. — Неужто не нашлось кого… кого-нибудь… достойного… вас…

Каждое слово из Сигизмундуса приходилось выдавливать.

И Себастьян почти проклял тот миг, когда вздумалось воспользоваться именно этой личиной. А ведь представлялась она удобною именно в силу обыкновенной покорности той, другой стороны, которая ныне настоятельно требовала пасть к ногам семипудовой прелестницы да сочинить в честь ея оду.

Классическим трехстопным ямбом.

Или, того паче, неклассическим логаэдом.

А главное, что собственная Себастьянова поэтическая натура, несколько придавленная прозой криминального познаньского бытия, к мысли подобной отнеслась с немалым энтузиазмом.

— Так это… не хотели брать, — вынуждена была признаться Нюся. — У меня же ж и приданого сундук имеется… два!

Она показала два пальца.

— Тятька и корову обещался дать на обустройство…

Нюся тяжко вздохнула, и платье на ней опасно затрещало, грозя обернуть сей вздох локальною катастрофой. Впрочем, думалось вовсе не о катастрофе, но о своем, девичьем, и думалось тяжко. Не расскажешь же будущему жениху, что, невзирая на корову — а корова-то хорошая, трехлетка, с недавнего отелившаяся, — женихи Нюси сторонилися. Разве что Матвейка зачастил, да только Нюся сама его погнала, ибо поганец каких поискать. Такому волю дай, мигом пропьет и корову, и саму Нюсю с двумя сундуками ее приданого.

— Так ить… сваха солидного обещалася…

— И не только вам.

Нюся пожала плечиками. Оно-то верно, хотя ж тех, других, девок, с которыми выпало ехать, Нюся не знала и, положа руку на сердце, знать не желала. И вовсе в дружбу промеж девками не верила, ибо видела не раз и не два, что энтой дружбы — до первого жениха…

— Скажите… а вы давно ее знаете?

— Кого?

— Панну Зузинскую. — Сигизмундус был обижен, потому как не имелось у него настроения для деловых бесед, а строки оды, той самой, которую писать надобно ямбом, не складывались, во всяком случае не так, как должно.

— Дык… давно… уж месяца два почитай. Она с тятькой на ярмарке еще сговорилася… и взяла недорого…

— Два месяца. — Сигизмундус престранно дернулся, но тут же застыл, едва ли не на вытяжку. — Вы знаете ее всего два месяца и отправились неизвестно куда?

— Чегой это неизвестно? — удивилась Нюся.

Удивила ее вовсе не тема разговора, но то раздражение, которое прозвучало в голосе тихого Сигизмундуса. Он, оказывается, и кричать способный…

— Известно. В Понятушки.

А может, и к лучшему? Тятька вона тоже случается, что на маменьку крикма кричит, а бывает, что и по столу кулаком жахнеть. Норов таков…

— А вы не думали, что в этих самых Понятушках вас может ждать вовсе не жених.

— А кто? — Нюся нахмурилась.

— Ну… — Сигизмундус замялся.

Он не мог оскорбить слух своей прекрасной дамы наименованием места, в котором зачастую оказывались девы юные и наивные. И нежелание его было столь сильным, что Себастьян зарычал.

— Чегой это у вас? — поинтересовалась Нюся, втайне радуясь, что неприятную тему жениховства можно обойти. — В животе урчить, что ли?

— В животе… — Себастьян немалым усилием воли убрал проклюнувшиеся не к месту рога. — Урчит.

— От пирожка? От же ж… чуяла, что несвежие… ежель слабить будет, то у меня с собою маслице заговоренное есть. От живота — самое оно… принесть?

— Принесите.

Конфликт натур требовал немедленного разрешения. Желательно, чтобы произошло оно без посторонних…

— Б-будьте так любезны, — сдавленно произнес Себастьян и прислонился спиною к дребезжащей двери. С крыльями управиться было сложней, нежели с рогами.

Нюся, впрочем, не особо спешила.

Ее терзали недобрые предчувствия, как в тот раз, когда она почти уже сговорилась с Микиткою, да вышла на минутку по большой нужде, а когда вернулась, то узрела, как Гаська, подруженька заклятая, вовсю ужо обнимается…

— И-идите… — просипел Себастьян, спиною скребясь о жесткое дерево. Дерево похрустывало, а может, не дерево, но спина, главное, что звук этот терялся в перестуке колес.

— Я скоренько… — пообещалась Нюся.

Искаженное мукой лицо жениха убедило ее, что он и вправду животом мается. А что, человек городской, ученый, стало быть и нежный, что тятькин аглицкий кабанчик.

Она и вправду собиралась возвернуться, но, на Себастьяново счастье, была перехвачена панной Зузинской, которая не пожелала слушать ни про обстоятельства, ни про то, что Нюся уже почти сыскала собственное счастье, а значится, в свахиной опеке вовсе и не нуждалась.

Панна Зузинская шипела рассерженной гадюкой. И щипала за бока. А платье пригрозила выкинуть… правда, когда Нюся встала, как становилась маменька, когда тятька совсем уж края терял, буяня, да сунула панне Зузинской под нос кулак, та разом сникла.

— Послушай меня, девочка, — заговорила она иначе, ласково, пришептывая, — он тебе не пара… ну посмотри сама… что в нем хорошего? Кости одни…

• Предыдущая
• 16/113
• Следующая