Тайна серебряной вазы - Басманова Елена - Страница 13

• Предыдущая
• 13/56
• Следующая

– Как можно ходить без корсета, когда его носят все? – мурлыкнула Брунгильда, стараясь рассмотреть себя со спины в зеркале. – Это красиво, – уверенно отмела она сомнения сестры в целесообразности корсетов.

С каждым новым штрихом, внесенным в свой облик, Брунгильда становилась все прекраснее.

– А какую прическу будешь делать ты? – проявила заботу о младшей сестре великодушная Брунгильда. – Что, если мы уберем твои волосы локонами и украсим цветком?

– Я, пожалуй, спрошу маму, – разглядывая себя в зеркале, решила Мура и побежала к Елизавете Викентьевне, наверное, уже за сто первым советом.

От нее она вернулась с твердым желанием: локоны и бант, но очень красивый, белый, шелковый, такой, чтобы глаз ласкал. Когда же Мура побежала к маме за очередным советом, какие украшения им с Брунгильдой выбрать: кораллы, бирюзу в серебре или медальон на черной бархотке, она услышала приглушенный отцовский голос:

– Мура, тише, не шуми, – прошипел через щель приоткрытой двери ванной комнаты Николай Николаевич Муромцев. – Ты готова? Великий мистик сегодня тебя примет.

– А как же, – начала было Мура.

– После первого действия в театре скажешь, что у тебя болит голова. Все поняла? Тихо. Только никому ни слова.

Профессор прикрыл дверь ванной и включил воду, ее шум вскоре дополнился приглушенным пением – Николай Николаевич тоже готовился к походу в театр и, стоя перед зеркалом с бритвой в руках, изображал из себя Вольдемара: «Кто может сравниться с Брунгильдой моей, сверкающей искрами ясных очей»... Игривое настроение отца в свете предстоящего великого события – посвящения Муры в магические тайны – выглядело, по меньшей мере, странно.

Охваченная волнением, Мура с трудом вспомнила, за чем она бежала к Елизавете Викентьевне. Все изменилось в одно мгновение, и сборы отошли на второй план. Конечно, она продолжала отвечать на вопросы домашних и делала все необходимое, но как бы пребывала совсем в ином пространстве, вне реальности, пыталась собраться с силами, чтобы достойно проявить себя в ту необыкновенную минуту, которая скоро, очень скоро, сегодня, настанет...

В Александринке давали в тот вечер «Снегурочку» Островского, бенефисный спектакль Варламова, где он играл роль Берендея. Профессор взял ложу первого яруса, в которой и разместилось семейство Муромцевых. Яркие огни, невнятный гул, висящий в высоком уютном театральном зале, удивительно красивые дамы и кавалеры в темно-бордовом, бархатном интерьере, нарядная публика на какое-то время отвлекли Муру от ее напряженных мыслей. Она взглянула на Брунгильду, сестра, сдержанная и спокойная, сидела очень прямо, чуть приподняв и выдвинув вперед подбородок. Брунгильда, казалось, не смотрела по сторонам, зато предоставляла возможность другим любоваться ее красотой. Все же Мура заметила, что сквозь слегка опущенные ресницы Брунгильда успевала обводить глазами и ложи, и партер, и сцену с великолепным занавесом. «Да, – вздохнула про себя Мура, – смогу ли я так когда-нибудь», – и выпрямила спину, выставив подбородок вперед и чуть вверх.

Огромная хрустальная люстра, свисающая с расписного потолка, начала гаснуть, в оркестровой яме заиграла музыка, занавес медленно пополз вверх. И начался спектакль.

Мура с трудом пыталась сосредоточиться на происходящем на сцене. Декорации представляли собой роскошный зимний пейзаж. Вышла дама в боярской телогрейке. Белый страшный Дед Мороз продекламировал длинный монолог. Потом на сцену выбежало стадо гусей – актеры, ноги которых затягивало коричневое трико. Время от времени проносили большой картон с изображением галок, грачей, диких уток – и быстро его убирали. Появилась тоненькая девушка в беленькой шубке, она делала большие наивные глаза, подкладывала ручки под подбородочек и говорила что-то жалостливое. Когда, приплясывая и притоптывая, попарно – девки, парни, детки – вышла толпа берендеев и встала широким полукругом лицом к зрительному залу, Мура с отчаянием почувствовала, что она ничего не понимает.

Наконец первое действие закончилось.

– Девочки, – обратился Николай Николаевич к дочерям, – а не хотите ли вы мороженого? – и выразительно подмигнул Муре.

– О нет, мне ничего не хочется. – Сердце Муры замирало, отец не шутил тогда, дома, план начинал осуществляться

– Что с тобой, душенька? – спросила озабоченно Елизавета Викентьевна.

– Голова разболелась. Невыносимо ломит виски.

– Ну вот, – огорчился профессор, – мечтали о театре, хотели развлечься, не успели толком и себя показать, и Варламов, Берендей, то бишь, еще не выходил. Что же теперь всем ехать домой?

– Мне не хотелось бы портить вам вечер, – скрывая внутреннее возбуждение, произнесла как можно унылее Мура, – честное слово. Но мне необходимо прилечь.

– Пожалуй, – нахмурился профессор, одна его бровь поползла к переносице, – я отвезу тебя домой...

Через десять минут Николай Николаевич Муромцев и его младшая дочь сидели в закрытом экипаже, мчавшем их по темному декабрьскому городу. Сквозь замерзшие прикрытые шторками стекла ничего не было видно. Мура крепко держала за руку отца. Каждый раз, взглядывая на него с немым вопросом, она видела, как он прикладывал палец к губам. Долго, очень долго длилось путешествие, экипаж то вздрагивал на заледеневших кочках, то ехал более плавно по накатанной дороге. Как только экипаж остановился, профессор вышел и подал руку дочери...

Небо было звездным, но далекого холодного света не хватало, чтобы осветить яснее неровные черные громады, оставалось только гадать, что это – деревья или постройки? Слева из темноты выступала голая стена, хорошо была видна дверь, над которой горела тусклая лампа. Именно туда и направились приехавшие. У входа привратник с закопченным фонарем осмотрел их и махнул рукой, приглашая следовать за ним.

Они поднимались по довольно крутой лестнице почти в полном мраке, если не считать неверного светового пятна в руке привратника. Все происходило в глубоком молчании, Мура держалась за руку отца, ее охватил неизъяснимый страх! Но вскоре они попали в маленькую переднюю. Пришлось довольно долго ждать в темноте. Наконец откуда-то из-за стены раздался гробовой голос: «Войдите!». Мура задрожала и прижалась к отцу. Они вошли в большую комнату, Слабо освещенную лампой с абажуром – лампа стояла на столе, покрытом черным сукном. За столом сидел старик в восточной одежде – в пестром халате, в огромной парчовой чалме, из-под которой спускались длинные седые волосы. Он сосредоточенно читал огромный фолиант с полуистлевшими страницами, не обращая внимания на вошедших. Убранство стола дополняли деревянная чернильница, череп и груда толстых книг.

Оглядевшись, Мура заметила выпуклое зеркало в раме из черного дерева и черную занавеску. Немного успокоившись, она подумала: наверное, в этом зеркале можно увидеть будущее, а за черной занавеской скрываются видения...

Размышления Муры прервал профессор, он взял ее за локоть и, подведя к столу, сказал:

– Учитель, вот девушка, о которой я вам говорил, ее сердце пылает любовью к ближнему, а ум жаждет света. Она знает и по-гречески и по-латыни.

Мистик поднял голову и глухо сказал по-французски:

– Чего вы желаете, дитя мое?

Язык Муры прирос к нёбу. Она и не предполагала, что ей придется выбирать – в какой род мистических знаний она хочет быть посвящена. Она не сомневалась, что человек, обладающий тайным знанием, сам решит, что именно он должен открыть ей. Она растерянно посмотрела на отца.

– Учитель, – сказал профессор, желая помочь дочери, – сия девушка желала бы узреть одно из тех видений, которые может вызвать исследователь сверхъестественных областей.

– Дитя мое, – вновь обратился старик к Муре голосом глухим и неприятным, – что вы желаете видеть: зверей апокалипсиса, умерших или отсутствующих близких?

При мысли о мертвых и зверях апокалипсиса Мура почувствовала холод во всем теле и ответила быстро и невнятно:

– Нет-нет, я желаю видеть живых, сестру, мать, господина... Ну все равно...

• Предыдущая
• 13/56
• Следующая