Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака - Лифтон Бетти Джин - Страница 10

• Предыдущая
• 10/95
• Следующая

Далеко не все разделяли его благородные идеи. Когда он написал в статье для «Шипов»: «Больше всего я озабочен тем, как улучшить жизнь детей», редактор (которого больше всего заботило, как развлечь читателей) рекомендовал ему найти другой рупор для своей озабоченности. С тех пор Генрик печатался в журнале «Голос», камертоне интеллектуалов, которые сплачивались вокруг Летающего университета.

Генрик познакомился с издателем «Голоса» Яном Владиславом Давидом, первым польским психологом-экспериментатором, когда слушал его курс в Летающем университете. Этот подпольный университет, получивший свое название потому, что студенты и преподаватели были вынуждены то и дело менять место встреч, скрываясь от полицейского надзора, привлекал самые лучшие умы страны. Хотя они разделялись на две социалистические фракции — одну, ратовавшую за национальную независимость, и другую, призывавшую к интернациональному социалистическому альянсу в пределах Российской империи, — их объединяла решимость сохранить живой польскую культуру и историю, которые царь намеревался зачеркнуть. Те, кого арестовывали, проводили недели, месяцы, даже годы в тюремных камерах, если не в сибирской ссылке.

Генрика на первую лекцию в квартире Давида привел его друг Леон Ригьер. В прихожей висело столько пальто, что они с трудом отыскали место для своих. В гостиной горели свечи, а окна были тщательно занавешены, чтобы не привлекать внимания полиции. Там Генрик познакомился с другими студентами и принял чашку чая из рук жены Давида, Ядвиги Щавинской, которая сидела у самовара и разливала чай с такой же энергией, какую расходовала на все начинания — как свои, так и мужа.

Именно Ядвига, женщина с замечательными организаторскими способностями, еще до замужества положила начало Летающему университету в своей тесной квартирке, где открыла курсы польского языка и литературы для молодых женщин. Едва прошел слух про эти подпольные курсы, мужчины стали наперебой требовать участия и для себя, так что к середине восьмидесятых годов XIX века уже более тысячи студентов и студенток слушали лекции в разных, старательно засекреченных, местах Варшавы. Ядвига даже умудрилась обеспечить университет внушительной научной библиотекой, однако властность этой женщины отталкивала многих преподавателей. Ее муж, славившийся тем, что «бился, как Давид с Голиафом» за любое дело, в которое верил, перед Ядвигой полностью пасовал.

Тайные собрания Летающего университета открывали возможности и для простого общения. Зофья Налковская, не по возрасту развитая пятнадцатилетняя девочка, стремившаяся стать эмансипированной женщиной (и со временем ставшая известной писательницей), вела записи о собраниях у Давидов как раз в то время, когда их посещал Корчак. В одной из записей она упоминает, что девицы там были разодеты, как на бал, но что она в своем коричневом платье, подчеркивавшем ее фигуру, выглядела ничуть не хуже. Она пыталась сосредоточиваться на объяснениях Давида но иногда ловила себя на том, что поглядывает в сторону юноши с приятной улыбкой, который попросил дать ему на время ее конспекты лекций.

В своей критике сухого изложения фактов, свойственного «мудрому и умному» профессору, Зофья не была исключением и все же репутация Давида как бормотуна, который пишет куда лучше, чем говорит, не мешала студентам рваться на его лекции. Он учился в Лейпциге у основателя экспериментальной психологии Вильгельма Вундта, и его лекции изобиловали радикальными идеями в области воспитания, которые тогда захлестнули оба берега Атлантического океана, — идеями, призывавшими освободить ребенка от обязательных в прошлом пут. Первым дорогу к этому педагогическому прорыву открыл в 1762 году Руссо, создав своего вымышленного Эмиля, мальчика, которого поощряли расти и развиваться естественно. А Иоганн Песталоцци, работая с реальными детьми в своем знаменитом детском приюте, основанном в 1805 году, заложил основы прогрессивного воспитания и образования.

Корчак считал Пестолоцци одним из величайших ученых XIX века. Многие его более поздние идеи о воспитании, достоинстве труда и важности уметь точно наблюдать, чтобы точно мыслить, отражают влияние этого швейцарского педагога Божьей милостью. Однако именно эксперименты Давида по измерению психологических реакций детей в разном возрасте — работа, предвосхитившая многие положения науки о детском развитии, — толкнули Генрика заняться научным исследованием ребенка с целью исключить все, что «смахивает на субъективность». Теперь две стороны натуры Генрика вступили в борьбу за доминирование: ученый будет всегда относиться с подозрением к художнику и держать его в узде, составляя диаграммы роста и веса, — для осмысливания этого материала у художника редко находилось время.

Сильное влияние на юного студента-медика оказал и отец Зофьи Вацлав Налковский, неукротимый глашатай социализма, подвизавшийся в области современной географии. «Кому известны знаменитые поляки?» — спросит Корчак, когда будет писать о Налковском. Этот географ ему виделся, как «сверкающая звезда на малом небосклоне». И родись он в стране, свободной от опеки русской цензуры, то непременно обрел бы мировую славу.

Кроме того, Генрик на всю жизнь стал другом импозантной Стефании Семполовской (знаками отличия ей служили шляпа с широкими полями и двумя страусовыми перьями, а также черное до полу платье с изящным шлейфом). Она писала на темы естественной истории и выступала в защиту прав евреев, крестьян и рабочих. Заботы о просвещении неграмотных масс сделали ее главной фигурой и распорядительницей бесплатной библиотеки, где Генрик посвящал свои субботы тому, чтобы приохотить трудных детей к чтению. В убеждении, что библиотека распространяет атеистические и другие крамольные идеи, русские власти производили там постоянные обыски. Из-за полицейских облав на посетителей Летающего университета и библиотеки Генрик провел «вполне достаточное время в кутузках», чтобы «пообтесаться».

Либералы рубежа столетий, вроде Давидов, Налковского и Семполовской, — те, кто исповедовал демократический социализм, не признающий этнических или классовых различий, устанавливали нравственные нормы своего времени: не поступаться принципами, каковы бы ни были последствия. Ведя скромную жизнь без ложных претензий и честолюбия, для Генрика они стали «наставниками в социальной сфере». И значительную часть сил, которые ему потребовались в его дальнейшей жизни, Генрик черпал в этой бескомпромиссной этике. Они представляли ту Польшу, частью которой он себя ощущал.

Лишь немногие знали, что Генрик Гольдшмидт ведет двойную жизнь. Студент-медик, как положено, жил со своей овдовевшей матерью, но его другая ипостась, Януш Корчак, гонимый совестью писатель, рыскал по нищим трущобам города, либо один, либо в обществе Людвика Личинского, с которым подружился в Летающем университете.

Личинский, поэт и этнограф, на четыре года старше Генрика, был всегда в пути и в случае надобности называл свой полный адрес так: «Варшава». Подобно другим писателям, объединенным в «Молодой Польше», как называлась эта литературная группировка fin du siecle, он с упоением атаковал материализм буржуазии, в которой они видели скопище филистеров. Личинский умер совсем молодым от туберкулеза которым заболел в сибирской ссылке, но в те годы его короткой жизни он был отличным товарищем Генрику, который «задыхался в тесной квартире под навязчивой опекой матери». Вечерами они бродили по песчаным берегам Вислы, праздновали именины проституток и напивались «вонючей» водкой. «Он умел играть на сердечных струнах этих людей с необыкновенной тонкостью, — вспоминал Личинский о Генрике. — Убийца Лихтаж сказал ему, что отдаст за него жизнь».

Как-то вечером с ними отправилась Зофья Налковская, «в последний раз отводя душу» перед свадьбой с Ригьером. Водку она пила из бутылки, расцеловала любовницу хозяина прачечной и весело флиртовала с Личинским, безнадежно в нее влюбленным. В этой грубой обстановке Генрик тоже ощущал себя освобожденным, но по-иному. Его душа, которая «выла, как собака», была спущена с поводка.

• Предыдущая
• 10/95
• Следующая