История одного предателя - Николаевский Борис Иванович - Страница 30

• Предыдущая
• 30/78
• Следующая

Взвесив весь собранный материал, комиссия единогласно пришла к выводу, что Татаров состоял в каких то сношениях с полицией, но характер этих сношений комисии был неясен. Поэтому мысль об убийстве Татарова была отклонена; решено было ограничиться отстранением его от всех партийных дел, а расследование его дела — продолжить. Ему разрешено было уехать на родину, но с него взяли обязательство извещать Центральный Комитет обо всех своих передвижениях.

Азефа в дни вынесения этого решения не было в Женеве, — он уезжал на некоторое время в горы, чтобы отдохнуть и «привести в порядок свои нервы». Когда он вернулся, Татарова уже не было в Женеве. Азеф был возмущен. Когда ему сообщили о состоявшемся решении комиссии, он, — по рассказу Аргунова, — «стал горячиться, ругал всех «мягкотелыми», «воронами» и т. п., доказывая, что Татарова нужно было тут же убить, что престиж партии этим подорван и многое другое». «Какие еще доказательства вам нужны, — возмущенно заявлял Азеф. — Разве в таких делах бывают более точные доказательства?» Все свидетели сходятся на том, что если бы Азеф во время вынесения приговора комиссии был в Женеве, то Татаров не остался бы в живых.

Впрочем, жить ему и так оставалось не много. В октябре открылись двери тюрем, и на свободе очутилась большая часть из арестованных 29–30 марта. Их рассказы не оставляли никакого сомнения в предательстве Татарова: он был настолько неосторожен, что даже ходил в Охранку опознавать некоторых из арестованных и был в свою очередь узнан ими. К нему в Киев приехал его хороший знакомый по Иркутску, Фриденсон, чтобы сделать еще одну попытку получить объяснения. Татаров продолжал отрицать выдвинутое обвинение; при этом он заявил, что в процессе собирания материалов для своей реабилитации он смог через одного своего родственника, полицейского пристава в Петербурге, получить вполне достоверное сообщение: предатель в партии действительно имеется, — им является Азеф. Никаких данных Татаров не привел. Это его заявление в создавшейся обстановке было воспринято, как попытка спасти себя ценою клеветы на того, погубить кого полиция давно стремилась всеми силами. Особенно возмущены были «боевики», — и нет сомнения, что именно этот ответ Татарова сыграл роль той последней капли, которая переполнила давно уже полную чашу. Татарова решено было убить.

Азефа старались держать в стороне от этого дела: полагали, что все к нему относящееся, должно задевать больную рану. «Нам казалось необходимым, вспоминает Савинков, — избавить Азефа от тяжелых забот по убийству оклеветавшего его провокатора». Азефу было не до таких «сентиментальностей». Он очень интересовался ходом дела, узнавал о нем подробности, а в решающий момент, когда шло совещание, разрабатывавшее техническую сторону поездки для убийства, Азеф непозванным вошел в комнату, где происходило это совещание «боевиков», уселся и стал вставлять свои замечания. «Меня, — прибавлял Савинков, рассказавший об этом эпизоде в своих показаниях перед «судебно-следственной комиссией по делу Азефа», — это тогда несколько покоробило, не с точки зрения каких бы то ни было подозрений, а просто я подумал, что я бы (на его месте) не вошел».

В других условиях Азеф, наверное, тоже нашел бы в себе достаточно такта для того, чтобы не придти на подобное совещание, но тогда, даже сознавая все неудобства своего поступка, Азеф вести себя иначе не мог: Савинков и не подозревал, какие большие и разносторонние неприятности причинил Азефу Татаров. С точки зрения Азефа последний должен был быть убит, — хотя бы для этого пришлось совершить и нечто большее, чем бестактности.

В Варшаву, где тогда жил Татаров, выехал целый отряд членов Боевой Организации во главе с Савинковым. Было разработано несколько планов, но все они не могли быть проведены в жизнь: Татаров явно боялся за свою жизнь и почти не выходил из дома своего отца, в котором он жил. Пришлось пойти напролом: 4-го апреля 1906 г. член Организации, нижегородский рабочий Назаров, вошел в квартиру Татарова-отца и попросил свидания с сыном. Отец и мать не хотели его впустить: они явно знали об опасениях сына. На шум в переднюю вышел Татаров. Назаров выхватил револьвер и стал стрелять. Старик-отец толкнул руку, и пули пошли вверх. Все трое бросились на Назарова. Тот выхватил кинжал, поцарапав в борьбе старуху-мать, и нанес Татарову-сыну удар в левый бок. Татаров сделал два шага и упал. Он был убит. Назарову удалось скрыться.

В сухой пыли полицейских архивов, открытых после революции, найдены документы, которые устанавливают «цену крови»: за всю свою полицейскую «работу» с марта 1905 г. и по день смерти Татаров получил в общей сложности 16 100 руб. Это было очень много, если принять во внимание, что «работать» Татарову пришлось в течении каких-нибудь 7–8 месяцев. Но это выйдет совсем дешево, если мы вспомним, что за свое предательство он заплатил ценою жизни…

Первая стадия дела Татарова, — собирание сведений, допросы, совещания членов комиссии заграницей, — закончилась около конца октября 1905 г. Волнения и тревоги, вызванные этим делом, столь значительным для центральных групп руководителей партии социалистов-революционеров, непосредственно вплетались в волнения и тревоги, вызываемые приходившими известиями о решительной схватке, развертывавшейся в далекой России. Наконец, было получено и сообщение об издании царем знаменитого манифеста 17 октября.

Это известие взбудоражило всю русскую революционную эмиграцию, которая и без того только с трудом сидела заграницей, ведя налаженную годами издательскую работу. Во всех партиях и группах шли собрания, всюду велись споры о значении нового манифеста, — о том новом, что он внесет в деятельность революционных групп…

После получения первых известий о манифесте, руководящий зарубежный центр социалистов-революционеров собрался, как обычно, у Гоца: болезнь уже держала последнего прикованным к креслу; обессиленное болями, неподвижно свисало тело, — и только большие, темные глаза, казалось, еще острее, чем раньше, горели сосредоточенной страстью.

В центре спора стоял вопрос о терроре. Как быть теперь с террористическими методами борьбы? Что делать с «любимым детищем партии», — с Боевою Организацией? Старая тяжба между сторонниками единоличного террора и ориентации на массовые движения встала в новой форме, создав новые группировки внутри партийного центра. Наиболее решительно против террора выступил Гоц. В новой обстановке террор ему казался совершенно недопустимым. «С террором кончено», — решительно заявил он, — и руководители Боевой Организации должны понять, что им остается только одно, — открыто сказать: «ныне отпущаеши»…

Эта точка зрения встретила возражения. Особенно страстно в защиту террора говорил Савинков. Он считал, что именно теперь, когда правительство заколебалось, партия должна была добивать его беспощадными ударами террора. Не отказываться от террористической борьбы, а, наоборот, усилить ее должна Боевая Организация.

Он остался почти в единственном числе. Большинство сходилось на том, что применение террора в создавшейся обстановке оторвало бы партию от массового движения, сделало бы ее позицию непонятной для широких слоев трудящегося населения страны. Все свое внимание партия должна сосредоточить на использовании всех открывшихся возможностей воздействия на массы, возможно шире развернуть свою партийно-политическую агитацию, начать строить открытые массовые организации рабочих и крестьян. Применение террора станет возможным только в том случае, если реакция сделает попытку отнять у народа те уступки, которые она сейчас вынуждена была дать. Поэтому большинство склонялось к мысли, высказанной на этом совещании В. М. Черновым: террористическую борьбу приостановить, но Боевую Организацию не распускать, а держать ее наготове, так сказать, под ружьем, — для того, чтобы иметь возможность бросить ее в борьбу в тот момент, когда создастся подходящая обстановка.

• Предыдущая
• 30/78
• Следующая