Двенадцать поэтов 1812 года - Шеваров Дмитрий Геннадьевич - Страница 63

• Предыдущая
• 63/95
• Следующая

Подробностей того, что произошло дальше, мы не знаем. Известно лишь, что 26 августа, в самый день Бородинского сражения, тридцатилетний вологодский прокурор вступил в схватку с некими разбойниками, получив при этом касательное ранение в голову картечью. Бросив истекающего кровью человека, злоумышленники, очевидно, полагали, что он убит. Ранение было столь серьезным, что и полтора месяца спустя Остолопов не мог появиться на людях, а потом еще долго ходил с перевязанной головой.

Вряд ли Остолопов, отец большого семейства, рисковал бы жизнью, отстаивая свое скромное дорожное имущество. Его товарищ, петербургский литератор Александр Измайлов, свидетельствует: «Остолопов в самый день кровопролитного Бородинского сражения 26 августа, едучи из Вологды, ранен был в дороге близ Череповца весьма опасно разбойниками, которые ограбили его почти на семь тысяч рублей. Удивительно, как он остался жив, ибо по одному направлению попадали ему в висок две картечи, но теперь опасность миновала…»

Сомнительно, чтобы в беспокойное военное время столь опытный человек без всякой охраны перевозил с собой личные накопления в столицу, которая вот-вот могла оказаться в неприятельской осаде. Тогда, возможно, это были казенные деньги? Семь тысяч — сумма серьезная. Прекрасная кирасирская лошадь стоила 171 рубль. За семь тысяч можно было приобрести, к примеру, небольшой дом в Петербурге, не говоря уже о Вологде.

Что же это были за деньги? Вполне возможно — пожертвования от вологодских чиновников и купцов на ополчение. Как раз тогда был объявлен сбор пожертвований по всем губерниям.

Но, может, денег и вовсе не было, а были важные бумаги, вверенные Остолопову губернатором? В них могла идти речь, к примеру, о людских и продовольственных резервах, которыми располагала обширная губерния.

Понятно, что о захваченных секретных документах рассказывать никому не следовало, вот тогда, возможно, и возникла версия для публики об украденных семи тысячах.

Думается, что секретные бумаги и являлись целью нападавших, а следовательно, лихие люди представляли собой не совсем обычную разбойничью шайку.

Легко представить, в каком плачевном состоянии Остолопов прибыл в столицу. Он страдал не только от физической боли, но и был совершенно подавлен морально. Ведь ладно бы подвергнуться нападению галлов — война есть война, — но пострадать от своих, русских, да еще на территории родной губернии! Вот что было не просто обидно, а унизительно.

В мирное время дерзкое нападение на чиновника такого уровня вызвало бы немедленные действия со стороны полиции и многочисленные толки. Но в разгар войны случившееся выглядело незначительным эпизодом; сведений о нем не осталось ни в периодике, ни в письмах, ни в воспоминаниях того времени. Думается, и сам Остолопов рад был не вспоминать случившееся, ведь если грабители действительно забрали у него ценные документы или казенные деньги, то он не мог не чувствовать своей вины.

Было ли произведено в Петербурге какое-либо дознание, пытались ли искать злодеев — мы не знаем, но о многом говорит тот факт, что Николай Федорович остался в тот год без повышения по служебной лестнице. Только весной 1813 года его перевели в Министерство финансов, в департамент разных податей. В названии его новой должности — главный правитель казенных надзоров над питейными сборами по Вологодской губернии — можно почувствовать если не насмешку, то начальственный укор.

Новым же вологодским прокурором был назначен тот самый Мирон Зиновьев, назначение которого еще в апреле предрекал Павел Алексеевич Шипилов, о чем и писал в своем письме Батюшкову.

Происшествие с Остолоповым отчего-то не давало мне покоя, и, чтобы выяснить хоть какие-то подробности, я поехал в Вологду. Были первые числа августа.

Поезд пришел на вологодский вокзал рано утром. Я вышел на пустую привокзальную площадь. Город спал в зябких сумерках.

Я устроился в маленькой гостинице у реки и вышел на берег встречать рассвет. Густой туман окутал заречье. Как молочная река он плыл меж берегов, растекаясь по улочкам. Совершенно исчезли из вида пятиэтажки, трубы котельных и другие приметы советских лет. Лишь слабые и тонкие очертания храмов и старинных особняков угадывались на том берегу.

Вот такой — тихой, сонной, закутанной в сырой туман, — очевидно, и была Вологда осенью 1812 года, когда из Петербурга возвращался домой похудевший и взволнованный Николай Федорович Остолопов, а по Московскому тракту в город один за другим въезжали обозы с беженцами из Первопрестольной.

Никаких деталей злополучной истории с нападением на губернского прокурора я в Вологде не нашел. Зато мне удалось познакомиться с книгами Николая Остолопова, которые не переиздавались почти двести лет. В отделе редкой книги областной библиотеки меня встретила Наталия Николаевна Фарутина.

Когда я был в этой библиотеке в свои школьные годы и заказывал по каталогу дореволюционные книги, мне представлялось, что их поднимают откуда-то из таинственных подвалов, из «глубины веков». А теперь увидел, что отдел редких книг находится под самой крышей, почти на чердаке.

Имя Остолопова оказалось хорошо известно Наталии Николаевне, и вскоре она принесла мне его книги. Выяснилось, что Николай Остолопов начинал как переводчик и прозаик. В 1802 году он перевел «Опыт Вольтера на поэзию эпическую с описанием жизни и творений Гомера, Вергилия, Лукана, Триссина, Камоэнса, Тасса, Дон Алонза Дерсиллы и Мильтона», а через год выпустил в свет повесть «Евгения, или Нынешнее воспитание».

И вот я держу в руках маленькую, размером со стихотворный сборник, книжку. Ее открывает пышное посвящение Гавриилу Романовичу Державину. В предисловии двадцатилетний автор вступает в полемику с сентиментализмом и намечает свой путь: «Во всем бывает мода — даже в сочинениях. С некоторого времени все почти наши авторы пишут жалостное, печальное; все проливают чувствительные слезы и заставляют других плакать, как будто и без них мало у нас горестей. Но я не хочу им последовать, не буду водить читателя по кладбищам и пустым избушкам, а поведу его туда, где живут люди. Ибо мне кажется, что такие плачевные сочинения хотя и трогают сердце, но не подают никакого нравоучения, не подают того, что всякий писатель должен иметь главнейшим своим предметом.

Повесть сия есть первое произведение моего пера. Хороша она, худа ли — предоставляю судить о том всякому просвещенному читателю. Я доволен буду и тем, если он похвалит и мое намерение…»^[332]

Предисловие удивляет зрелостью рассуждений, но сама повесть явно подражательна. Причем подражательна одновременно и Николаю Михайловичу Карамзину, с «плачевным» направлением которого автор не согласен, и Александру Измайлову, чья грубоватая проза была явным вызовом изящному сентиментализму.

Измайлов и Остолопов вместе учились в Горном кадетском корпусе, и очевидно, что Николай находился под сильным влиянием своего товарища. Даже названия их первых произведений почти повторяют друг друга: роман Измайлова (оказавшийся небольшой повестью) вышел в 1799 году и назывался «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества», а в 1803 году Остолопов печатает свою повесть (кстати, тоже сгоряча названную «романом») «Евгения, или Нынешнее воспитание».

Очевидно, что «Евгений…» Измайлова имел некоторый успех, если Остолопов поспешил выйти к читающей публике со своей «Евгенией…». Слово «воспитание» в названии было ключевым и определяло проблематику: как воспитывать детей в дворянских семьях? На русский или на французский манер?

• Предыдущая
• 63/95
• Следующая