Двенадцать поэтов 1812 года - Шеваров Дмитрий Геннадьевич - Страница 9
- Предыдущая
- 9/95
- Следующая
Дуняша Киреевская:
11 сентября. Сегодня ночь была всем покойна. Кто просыпался, тот засыпал без страху, а кто не мог заснуть, то знал, что не от грусти… Мы опять говорили о счастии нашем видеть Жуковского и покойно думать теперь даже о будущем.
Маша Протасова:
12 сентября. Время наше проходит так же, как и прежде: мы теперь вместе с другом нашим Жуковским; худо однако то, что он очень был весь день печален…
После обеда были Гедеоновы: она мне очень понравилась и жалка чрезвычайно. Может быть, через несколько дней и мы будем искать угол и просить помощи у людей, которые беднее нас. Я ничего жалеть не стану, если здоровье маменькино снесет все беспокойства…
Трудно найти кого-либо, кто был более счастлив, чем я. Все, кто меня окружают, — настоящие ангелы, и я уверена, что я им дорога, чего можно желать еще?..
День кончился как обыкновенно; незнание будущего иногда мучительно, но теперь самое большое благо.
Саша Протасова:
13 сентября. После обеда Маменька встала, и мы пришли в гостиную и сели делать корпию. Анна Ивановна, узнавши, что у бедного нашего друга Жуковского нету носовых платков, стала ему кроить из своего полотна.
Дуняша Киреевская:
14 сентября. Поутру у нашей Маменьки опять голова болела. Вот уже две недели начинаются этим все дни наши!
Маша Протасова:
15 сентября. Сегодня мы ездили в Собор к обедне… Мы видели в церкви многое множество интересных людей… возвратившись домой нашли у себя бедного Bellac, который в прежалком состоянии и добрые наши Жуковский и Киреевский хотят об нем хлопотать.
Саша Протасова:
16 сентября. Маменькино здоровье все не лучше, и грустно до смерти, по утру мы учились по-английски, добрый наш Василий Иванович так снисходителен, что занимается нашим учением как бы ему самому было весело. Перед обедом вдруг явился Шереметев, которому мы все чрезвычайно обрадовались; сказывал нам, что они все тут, и если будут иметь дом, то долго побудут. Еще сказывал, что потерял в Москве библиотеку из 3 тысяч книг и славного forte-piano.
Дуняша Киреевская:
17 сентября. …Мы сели за английский урок, и скоро он прервался приносом любимого именинного пирога, который всем нам очень полюбился прекрасным и вкусным своим запахом… После обеда у Маменьки заболела голова, и она легла в постелю… Маменька проснулась здоровой, и мы весь вечер провели весело.
Маша Протасова:
18 сентября. …Привезли раненых солдат: эти несчастные гораздо жальче, чем вообразить возможно, они терпят всякую нужду, и даже надежды мало, чтоб им было хорошо когда-нибудь. Из 180, которых привезли, в одну ночь умерло 20!
Саша Протасова:
19 сентября. У меня к вечеру разболелось горло и меня заставили его полоскать.
Маша Протасова:
21 сентября. Мы ездили сегодня к обедне, но по обыкновению не застали и заслушали прекрасный молебен… Возвратясь домой, ели картофель и сбирали своего Жуковского… Текутьев приезжал сказывать, что 17 число началось сражение. Бог знает, что с нами будет. Добрый Бабарыкин опять был и восхищался казацким кафтаном Василия Андреевича.
26 сентября. За обедом предлинный разговор о женитьбе, о монашестве и о должностях жены; всякий говорил разное, много было умного и много большой бессмыслицы.
Саша Протасова:
27 сентября. Мы с большим нетерпением ждали нашего милого Александра Павловича (22-летний двоюродный брат. — Д. Ш.), который пришел очень поздно и чрезвычайно грустен и бледен от того, что был в рекрутском наборе, он начал собираться ехать и спешил, мы его попросили, чтобы он пошел с нами гулять сперва, и он в ту минуту согласился, он удивительно как мил, ласков к нам, точно как брат, просил списать ему стихи Жуковского.
Екатерина Афанасьевна Протасова:
28 сентября. Дети мои заленились писать журнал… Жуковский, добрый наш Жуковский опять поехал в Армию. Хотя он мне близок очень, но я без всякого пристрастия говорю, что он редкий молодой человек, Господи, сохрани его своею милостию. Теперь я еще больше буду мучиться от войны.
Дуняша Киреевская:
11 октября. День наш начался гораздо грустнее всех прежних, и мы пошли искать истинного утешения, молиться Богу. Обедню застали мы очень рано, потом слушали молебен… После кушанья пошла Саша наряжаться, а меня сестра начала уговаривать идти тоже к Соловым. Маменька сказала и я пошла одеваться. Сборы наши (которые между нами будь сказано, были очень смешны) продолжались до сумерек, потом сели мы в карету, заложенную парой. Бедная Саша покраснела и еще не успела откраснеть, как мы приехали. Входим в большую длинную горницу и находим там двух сестер Генерала… Казалось, нам были очень рады.
13 октября. Мы поехали в Собор, подъезжая услышали звон, выходя спрашиваем, отошел ли молебен, нам отвечают, что и обедня еще не начиналась. Я без памяти обрадовалась. В церкви было уже все собрание. Губернаторша очень милостиво поклонилась Маше… Граф <Чернышев> дурачился и кривлялся беспрестанно, мне то чрезвычайно было скучно; мы все собрались благодарить Бога за победу, и никто не молился, большая половина говорила: «Когда это кончится!»
Саша Протасова:
20 октября. Сегодня воскресение, мы обедню прогуляли и за то Маменька послала нас с калачами к больным солдатам… Поворотив к дому Сафроновых, мы увидели на трех телегах французов, которых переловили в Малоархангельске. Мы подошли к ним и долго разговаривали. Они, бедные, совсем перемерзли и жалки очень. Василий Иванович шел от обедни и нагнал нас, он пошел с ними разговаривать, а Маменька, которой мы о них сказали, послала им калачей и сбитень.
Дуняша Киреевская:
21 октября. Сегодня меня разбудили голоса сестер, они принесли афишку, что Москва опять занята нашими, что злодеи хотели подорвать все, но истинным чудом Божиим остались все соборы невредимы… Поутру приехал Барков и сказал, что Париж взяли Гишпанцы (испанцы. — Д. Ш.).
Саша Протасова:
24 октября. Поутру явился Текутьев и сказывает нам, что привезли 1175 человек пленных, и что все они в ужасном положении; 24 офицера, и что он, Текутьев, видел их, один офицер совсем без рубашки, а другой три месяца не переменял ее. Маменька послала им завтрак и рубашек… Весь город утверждает, что Наполеон ранен, мы без памяти обрадовались, и Маменька позволила мне кофею, которого я уже два года не пила.
Я забыла сказать, что после обеда раненый офицер, который у нас стоял, привел другого раненого 16 лет молодца Кожухова, у которого еще из-под Смоленска пуля в правом боку, а как он ранен в левый, то ее невозможно вырезать, и бедный мальчик не может согнуться и насилу ходит; но весело слышать, как он судит и говорит, что никакая сила не удержала бы его в Орле, если бы он ходить мог, потому что русскому стыдно теперь, когда Москвы нету, жить покойно…
У нас поставлены два раненых офицера на квартиру, Федор Петрович Девянин и Григорий Васильевич Букаревич.
26 октября. Поутру Маменька моя послала к жалким французам завтрак… В вечеру явился <пленный> Гутальс, он несносно как жалок, тем больше, что совсем на француза не похож ни крошки, не хвастает и деликатен чрезвычайно… Маша моя играла на фортепианах, и бедный Гутальс был в восхищении и со слезами почти сказал, что он совершенно счастлив мною и что она прекрасно играет. Время было мерзкое и метель… все ушли прежде ужина.
На обратном пути в армию, в Тарутинский лагерь, Жуковский заехал в имение Чернь, к своим старым друзьям Плещеевым. Здесь, в тишине, вписал новые строки в то пространное стихотворение, которое потом назовет «Певцом во стане русских воинов».
В Черни его застал первый снег. Из окна плещеевского дома Жуковский увидел, как быстро побелела дорога. Дымки над избами метались от ветра. На опушке леса трепетали махонькие березки, забывшие сбросить листву. Стояли под снегом и ветром в ситцевых платьицах и хотелось крикнуть им: бегите скорее в тепло…
- Предыдущая
- 9/95
- Следующая
